Зима переломилась к лету. Лёд на реке треснул и, стремительно тая, с грохотом поволокся течением на полдень, в край чёрных пришельцев. Обнажились от снега кочки на болотах, каплями крови заалели ягоды брусники и клюквы, зашелестел на ветру сухой пырей, устилавший обширные пространства между сосновыми рощами. Повсюду в распадках заблестела вода и запузырилась глубокая чёрная грязь.
Лошади, чудом доковылявшие до мёртвого места, отъелись на полынных лугах, разродились жеребятами. Общинники, в последние дни сидевшие на рыбе да сосновой заболони, ожили, пили кумыс, кусками ели масло.
Мимо становища то и дело проходили стада оленей, загодя спасавшиеся от гнуса. Охотники чуть не каждый день подстреливали по нескольку сохатых, получая кроме мяса и жира ещё и свежие, с кровинкой, рога - самое желанное лакомство. Жизнь стала привольная, жирная. Мёртвое место оказалось местом благодати.
С Рычаговыми Головня поступил хитро: вернул свободу, но не дал лошадей. Пусть, дескать, ковыляют на своих двоих, если пожелают уйти. Предосторожность напрасная: бывшие невольники и так уже в большинстве не рвались обратно, в родное становище. Из всей Рычаговской общины покинуть Артамоновых захотели всего два пятка мужиков да несколько старух. Уходя, эти радетели за старину звали с собой девок и баб, те ни в какую не соглашались - прикипели уже к новым очагам, прижились, да и бременем вот-вот должны были разрешиться. Куда им было идти? Артамоновские жёны, правда, ворчали, покрикивали на новоявленных соперниц, но кто их теперь слушал? Собрание молчало, не смело пикнуть, а вождь всё делал в угоду мужикам. Не было больше Отца Огневика, чтобы постоять за женщин.
Рычаговы спорили друг с другом до хрипоты.
- Вернуться в родное становище? - вопрошали одни. - Вот ещё! Что мы там хорошего видели? Голодуху да загоны? А здесь, хоть подневольные, зажили так, что и не снилось. У Артамоновых-то и мясо, и молоко, и панты, и масло, и сливки с ягодой. А у нас? Рыба да старая кожа? Нет уж, хватит! Чем ходить в загоны, лучше поклонимся Науке и пойдём бить зверьё.
- А кровь предков вам - божья роса? - возражали им ревнители прошлого. - Или забыли, как Артамоновы наших резали? Забыли про Краснощёка, сожранного ими? Вот она, ихняя Наука! Отцы да деды ныне с небес взирают, подношений взыскуют. А мы? Если не о них, то хоть о гордости Рычаговской вспомним. Артамоновы нас шпыняли, за людей не считали, а мы теперь дружбу с ними заведём? Нет уж, поруха роду, позор.
- Вчера шпыняли, а завтра сами кланяться будут, - не сдавались сторонники великого вождя. - Ты посмотри на Пепла - так и пыжится от важности, на прежних хозяев поглядывая. А был-то как мы.
- Честь его на предательстве зиждется. Он наших людей под нож подвёл. За это ему презрение и вечное проклятие. И сеструхе его, шалаве, тоже. Хотите такими же стать, как они? От корней своих отречься? В души отца и матери наплевать?
- Ежели Наука - главная богиня, то какое ж тут наплевательство? Справедливость одна...
- А ежели не главная?
- За ней нынче сила. А значит, и правда.
Такие перепалки происходили ежедневно. Головня, слушая их, посмеивался, вспоминал, с какой ненавистью взирали на него люди, когда он гнал их, стонущих, в мёртвое место. А теперь куда девалась их злоба? Не жизнь настала - праздник. Ешь, пей, гуляй - сказка! Оттого и таяли ряды тех, кто хотел уйти. Куда им было уходить? В неизвестность? В пустоту? В зубы к чёрным пришельцам? А здесь и накормят, и обогреют, и спать уложат. Живи - не хочу. Головня уже не опасался заговора, а потому решился отпустить от себя Лучину: отправил его с несколькими охотниками в зимник к Сияну - подать весточку и узнать, как там дела.
Удручало, однако, что хорошего, добротного железа ему так и не попалось. Сплошная ржавая труха, рассыпавшаяся при малейшем прикосновении. Люди вгрызались в землю всё глубже, кое-где дошли до нетронутой породы, а вместо залежей металлов находили бесчисленные реликвии древних. "Металл, металл, - твердил Головня. - Ищите металл". Металла не было. Головня метался как зверь в западне. Не хотел верить, что сделал ошибку, подозревал богиню в каверзе. Сколько их уже было, этих каверз? А сколько ещё будет!
С женой отношения обострились до предела. Головня уже не спал с ней, вёл себя как чужак, за целый день мог не сказать Искре ни единого слова. Столь дурацкое положение, невыносимое для обоих, вызывало в вожде клокочущее бешенство, которое день за днём становилось сильнее и сильнее, подкрепляясь не только холодностью Искры, но и бесплодными поисками железа. Рано утром Головня уходил на раскоп, чтобы не видеть супруги, а вечером спешил в жилище, чтобы поскорее забыть об очередном напрасно потраченном дне. И то, и другое сделало его дёрганым, вспыльчивым, полным смутных подозрений. Искра тоже ярилась, ревновала к Зарянике: девка, получив свободу, упросила Головню оставить её в услужении. "Знаю я, для чего она тебе нужна, - бурчала Искра. - Блудить с ней хочешь, пока я на сносях. Все вы такие". Головня устало огрызался, но чувствовал её правоту - смазливая служанка и впрямь будоражила кровь. Ему доставляло удовольствие следить, как она работает, как изгибается её тело, спрятанное под лисьим меховиком, как падает с затылка туго закрученная коса с бренчащими в ней маленькими реликвиями. Иногда, торопя её или подбадривая, он легонько хлопал служанку по прямой спине, и она льнула к нему, смущённо хлопая длинными ресницами. Изъеденная ревностью, Искра то и дело по мелочам придиралась к девке, а однажды не выдержала и оттаскала её за волосы, недовольная тем, как Заряника заштопала хозяйке дублёный нательник. Головня в тот день, как всегда, пропадал на раскопе, некому было вступиться за служанку. Переполненная обидой, Заряника ударилась в слёзы, крикнула сгоряча: не её, дескать, вина, что вождь охладел к жене. Услыхав такое, Искра совсем обезумела: кликнула кое-кого из людей Сполоха, велела хорошенько выпороть дерзкую девчонку. Повеление было исполнено, и Зарянику в беспамятстве унесли в женское жилище. Вернувшийся с раскопа Головня, не заметив служанки, с удивлением спросил:
- А девка-то что, приболела?
- Приболела, - буркнула Искра, подавая ему ужин.
- Сильно?
- Да уж неслабо, - усмехнулась жена.
Головня рассеянно кивнул - мысли его были далеко, о Зарянике думать не хотелось. Но всё же сказал, ковыряя в зубах:
- Варенихе это... надо сказать. Кабы не померла. Жалко будет.
- Да уж сказала, - откликнулась супруга.
Головня больше не спрашивал про девку. Но по окончании ужина, отойдя по нужде за холм, вдруг наткнулся на саму Варениху. Бабка засеменила рядом, бормоча:
- Ты Искре-то скажи, чтоб не лютовала так больше, чай гнев-то сдерживать надо. Оно, конечно, наше бабье дело такое, что всё сносить надобно, да и ребёночек колотится, разум набекрень, сама знаю, а только снисхождение тоже не помешает. Убьёт девку - грех на ней будет. Скажи уж супруге-то, авось охолонёт.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
