Стоило только прибавить шагу, как старик начал отставать, болезненный хрип его и кашель слабели, хотя и доносились как будто бы отовсюду, равномерно заполняя собой густое и плотное, словно туман, безмолвие. Позднее можно было слышать только неразборчивые проклятия — словно бы ниоткуда, по некотором времени и они зачахли, старик отстал, осталась только дорога, сколько можно было видеть в обе стороны, она тянулась во мглу, разделив пучину на две равные половины, правую и левую. Пару раз повернувшись, впрочем, не долго было бы и запутаться, что конец, что начало, что левая, что правая сторона.
Томление в брюхе и жажда изрядно тревожили Золотинку, она торопилась идти, пока носят ноги. Остановиться — значило расстаться с надеждой, пусть самой смутной и призрачной. Движение, как бы там ни было, обещало впереди нечто новое, а новизна в совершенной пустыне сама по себе уже достояние. Идти было вовсе не трудно — тем более опутавшись сетью — следовало только остерегаться особенно грубых стыков между камнями, чтобы ногу не подвернуть. И опять же — тепло, ветра нет, воздуху — дыши не надышишься, светло, а ночи как будто бы не предвидится, вряд ли в лишенной солнца пучине успели назначить день и ночь, все оставалось в первозданной состоянии, день и ночь вперемешку.
Созданная Сороконом сеть, правда, ускоряла движение ненамного — ноги-то переставлять все равно нужно, никакая сеть не станет переставлять за тебя ноги, увеличенное сетью усилие мало сказывалось на скорости хода. Другое дело, что Золотинка могла бы нести груз — под стать вьюченной лошади — да что толку, когда нести нечего!
Несколько часов она шагала, не останавливаясь и не присаживаясь, так что прошла, наверное, верст сорок или больше; на изрядный переход указывала истома в теле и в икрах, ныли пересчитавшие тысячи, десятки тысяч камней ступни. Однообразно прямолинейная дорога, между тем, начала выказывать норов, она как будто бы изгибалась, чему Золотинка не сразу решилась верить, принимая вполне излишние в беспредельной пустоте повороты за обман зрения. Но дальше больше: следовали пологие спуски, за которыми дорога опять забирала вверх, так что взволнованное сердечко пигалика часто и гулко билось. В нетерпеливом ожидании перемен, не замечая усталости, Золотинка лишь прибавляла шагу, бегом взлетая на самые крутые подъемы — когда любое движение твое многократно усиленно сетью, нет разницы между ровной дорогой и кручей.
Тропа же как будто карабкалась в гору. Повороты становились все круче, тропа петляла (словно бы притворяясь горной дорогой!) и, окончательно позабывши случайные спуски, стремилась все вверх и вверх. И вот уж чудилось далекое ровное журчание, которое нельзя было объяснить шумом крови в ушах… казалось, живой ручей. И тень поперек дороги, словно бы перекресток…
Но это была вода, быстро струившийся поток. Тропа, долго спускаясь вниз, прыгнула горбатым мостом, а под ним, в пустоте, извиваясь в невидимом русле, бурливо захлестывая обозначенные лишь током воды валуны и перекаты, стремилась река. И, что нехорошо поразило Золотинку, — снизу вверх.
Впрочем, черт их тут всех разберет, вода она и есть вода! Не теряя времени, чтобы искать подходы к реке через багровую пучину, Золотинка зацепилась сетью за несколько камней на макушке моста и, как паук, повисла над стремительным потоком. Паутина сети однако не спустила ее отвесно вниз, как положено, а оттянула вбок, под углом к отвесному направлению, так что Золотинка оказалась в стороне от моста. И тут впору было заметить, что река, с точки зрения наблюдателя, стала на место, то есть текла теперь вниз, а дорога, напротив, опрокинулась самым безобразным образом.
«Ага!» — подумала Золотинка, не много, впрочем, понимая. Ничего умнее «ага!» тут и нельзя было придумать. И, как бы там ни было, следовало признать, что перемена произошла своевременно. В противном случае при полной неразберихе относительно основополагающих понятий — что верх, что низ, — вода не попадала бы в рот, вытекая из него, вместо того чтобы втекать. В этом не устоявшемся мире следовало ожидать любых неприятностей.
Свежая вода секла губы, заливала лицо, Золотинка напилась в несколько приемов до бульканья в животе и подтянулась обратно на мост, который стал на место, чтобы опрокинуть вместо того реку. Наскоро подивившись этому занятному порядку, Золотинка отжала мокрую спереди рубаху и пошла дальше, временами покачивая головой и хмыкая.
В самом деле, становилось все веселее: ни с того ни с сего раздалось отчетливое пение петуха, так что Золотинка едва не присела…
Однако ничего. Просто замлевшая в неподвижности пустота потягивалась и кукарекала.
Или скрипела дверью. Томительный долгий скрип заполнял собой слух… И раздался голос — такой же искусственный и неправдоподобный, как пение петуха.
Блазнительные игрища пустоты не нарушали как будто бы общего безмолвия — в них не было жизни, тех шорохов, дуновений, что сопровождают всякое шумное явление в подлунном мире. Отчетливые, словно обособленные от действительности, звуки, пропадая, не оставляли за собой ничего, кроме мертвой, все покрывающей тишины. Так что Золотинка по здравому размышлению решила не соблазняться, полагая, что добра этого — чудес — на нее хватит, она ненадолго останавливалась, чтобы прислушаться, и спешила по протянувшимся в багровый туман плитам.
Был еще шум воды. Он затих, так и не объявившись ручьем. А потом в полнейшем безмолвии Золотинка увидела на тропе бугор… Большую груду тряпья, которая шевельнулась, когда Золотинка живее зашлепала по камням, торопясь разглядеть видение, пока оно не исчезло так же бесследно и бесплодно, как и соблазны слуха.
Шагах в пятидесяти куча тряпья… или, быть может, перьев встрепенулась, взметнув вверх необыкновенно длинную тощую шею, увенчанную птичьей головкой. Когда диковинная птица вскочила на ноги, очень длинные, Золотинка определила, что общий рост ее от клюва до лап превышает ширину тропы в два раза. Не трудно было сообразить, что пернатое чудище мотало бы головой над самым высоким человеком, смотрело бы сверху вниз на лошадей и быков! Что касается пигалика, круглощекого малыша с детскими голубыми глазами — такого совершенно, как Золотинка, то он бы прошел у птицы между ног. Если бы она ему позволила.
Потрясенная и, по правде говоря, оробевшая, Золотинка замедлила шаг, а птица, не менее того взволнованная, помчалась тут прочь, с непостижимым проворством щелкая сухими лапами по камням; на бегу она растопырила крошечные ни на что не годные крылышки. И скоро растворилась в розовой мути, только четкий перестук лап еще дразнил слух… Вдруг лай собак поднялся по всей пучине. Словно бы призрачные борзые преследовали голосистой сворой убегающий топот птицы… Собаки понемногу пропали, исчезли там же, откуда явились, — в пустоте.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
