Я обжигаюсь о картофельную запеканку. Лукасу повезло. У берегов Антарктиды я в резиновой лодке проскочила мимо частично растаявших столообразных айсбергов высотой 90 метров и весом миллион тонн. Они могли бы взорваться оттого, что рядом начали бы насвистывать первый куплет «Прекрасного и радостного лета».
— «Титаник» столкнулся с айсбергом в 1912 году, к юго-востоку от Ньюфаундленда, и затонул за три часа. Погибло 1 500 человек.
У себя в каюте я положила в раковину газету и, наклонившись вперед, срезала 20 сантиметров волос, так что они стали одной длины с теми, которые отросли на месте ожога. Впервые за то время, что я нахожусь на борту, я сняла свой платок. Это все, что я могу сделать, чтобы женщина меня не узнала.
Я могла бы и не стараться так. Я для нее все равно, что муха на стене, она меня не видит. Мужчина смотрит на Лукаса, старший механик смотрит на свой бокал, а Лукас ни на кого и ни на что не смотрит. На мгновение глаза женщины оценивающе задерживаются на мне. Она, по меньшей мере, на 20 сантиметров меня выше и на пять лет моложе. Она темноволосая, у нее настороженный вид, а у губ ее складка, которая рассказывает историю, возможно, это история о том, чего стоит женщине — что бы там ни говорили — хорошо выглядеть.
У меня есть надежда. На похоронах Исайи было темно. И там было двадцать других женщин. И она была там совсем по другому поводу. Она была там, чтобы предостеречь Андреаса Фаина. Ему следовало бы послушаться этого предостережения.
У нее уходит доля секунды на то, чтобы каталогизировать меня. Открыв внутри себя тот ящичек, на котором написано «обслуживание» и «один метр и шестьдесят сантиметров», она опускает меня туда и забывает обо мне. Ей есть на чем сосредоточиться. Под столом она положила руку на бедро мужчины.
Он не прикоснулся к рыбе.
— Но у нас ведь на борту радар, — говорит он. — На «Хансе Хедтофте» тоже был радар.
Ни один опытный капитан или руководитель экспедиции специально не запугивает своих спутников. Если человеку знаком весь риск плавания во льдах, то он знает, что как только началось путешествие, нельзя позволить себе усугублять внешнюю опасность внутренним страхом. Я не понимаю Лукаса.
— И при этом ледяные горы — это самая маленькая из наших проблем. Так средний человек представляет себе полярные моря. Гораздо хуже — ледяные поля — пояс пакового льда, который дрейфует вдоль восточного побережья, обходит мыс Фарвель в ноябре и тянется наверх мимо Готхопа.
Из второй бутылки мне удалось вынуть пробку в целости и сохранности. Я наливаю Кютсову. Он пьет, рассеянно изучая этикетку. Его интересует содержание алкоголя.
— Там, где заканчивается паковый лед, начинается западный лед, образовавшийся в Баффиновом заливе и загнанный в Девисов пролив, где он смерзается с зимним льдом. Это создает ледяное поле, в которое мы упремся поблизости от рыболовных банок к северу от Хольстейнсборга.
Путешествия обостряют все человеческие чувства. Когда из Кваанаака уезжали на охоту, в гости или чтобы съездить в Квеквертат, то начинали бурно развиваться дремавшие до этого влюбленность, дружба, враждебность. В воздухе между Лукасом и двумя его пассажирами-работодателями висит тяжелая взаимная неприязнь.
Я смотрю на Лукаса. Он ничего особенного не сделал и не сказал. И все же без всяких слов он требует, чтобы на него смотрели. У меня снова возникает слабое, тревожное ощущение, что я присутствовала на представлении, которое частично было дано ради меня, но смысла которого я не поняла.
— Где Тёрк? — спрашивает он.
— Он работает, — отвечает женщина.
Тот, кто полетит из Европы в Туле, почувствует, выйдя из самолета, что он оказался в морозильной камере с высоким давлением, что невидимая ледяная стужа под давлением в несколько атмосфер проникает в его легкие. Если полететь в обратном направлении, то, приземлившись Европе, подумаешь, что оказался в финской бане. Но судно, плывущее в Гренландию, плывет не на север, оно плывет на запад. Мыс Фарвель находится на той же широте, что и Осло. Холод начинается только тогда, когда, обогнув мыс, берешь курс прямо на север. Поднимающийся в течение дня ветер холодный и влажный, но не холоднее, чем в Каттегате. Волны в Северной Атлантике, напротив, длинные и глубокие.
Палуба залита водой. Отверстие переднего трюма теперь закрыто. Я измеряю его шагами. Оно пять с половиной на шесть метров. Таким оно раньше не было. По обеим сторонам видна белая, свежевыкрашенная полоска в три четверти метра. А на крышке — сварной шов. Люк недавно был расширен почти на метр с каждой стороны.
Для европейцев море символизирует неведомое, а плавания — это путешествия и приключения. Эта мысль не имеет ничего общего с действительностью. Плавание — это движение, которое более всего похоже на пребывание на одном месте. Чтобы почувствовать, что ты перемещаешься, надо иметь ориентиры, надо иметь фиксированные точки на горизонте и ледяные подъемы, которые исчезают под полозьями саней, и вид гор за napariaq — стойкой сзади на санях — все то, что растет, приближаясь, пробегает мимо и исчезает на горизонте.
Всего этого нет на море. Кажется, что судно стоит на месте, что оно — зафиксированная стальная платформа, обрамленная неизменным круглым горизонтом, над которым проносится серый, холодный зимний день, и помещенная на подвижную, но всегда одинаковую поверхность воды. Сотрясаемое монотонными усилиями двигателя, оно без всякого результата топчется на месте.
Или же это я стала слишком старой, чтобы путешествовать.
Обступивший нас морской туман нагоняет на меня депрессию.
Чтобы путешествовать, надо иметь дом, откуда уезжаешь и куда возвращаешься. В противном случае ты беженец, бродяга, qivittog. Сейчас в Северной Гренландии в Кваанааке они собираются в дощатые бараки, покрытые рифленым железом.
Как и много раз прежде, я спрашиваю себя, почему я здесь оказалась. Я не могу взять на себя всю ответственность, это слишком тяжелое бремя, мне, должно быть, еще и не повезло — вселенная, должно быть, отвернулась от меня. Когда мир предает меня, я сама сжимаюсь, словно живая мидия, на которую капнули лимонным соком. Я не могу подставить другую щеку, я не могу встречать враждебность с еще большим доверием.
Однажды я ударила Исайю. Я рассказывала ему, что когда у Сиорапа-лука, далеко в заливе, вскрывался лед, мы, дети, прыгали со льдины на льдину, прекрасно сознавая, что если мы поскользнемся, то окажемся подо льдом, и течение унесет нас в Нерривик — мать морей, откуда никогда не возвращаются. На следующий день он хотел подождать меня перед «Бругсеном», около гренландской статуи на площади, но когда я вышла из магазина, его не оказалось на месте, а когда я пошла по мосту, то увидела его внизу на льду, тоненьком, только что вставшем льду, немного подтаявшем снизу от течения. Я не закричала — я не могла кричать, а спустилась вниз к туалету на набережной и мягко позвала его, и он пришел, осторожно ковыляя по льду, и когда он встал на булыжник, я его ударила. Удар был видимо — как это бывает в случае насилия — квинтэссенцией моих чувств к нему. Он едва устоял на ногах.
— Ты меня бьешь, — сказал он и, моргая сквозь слезы, огляделся в поисках оружия, чтобы вспороть мне живот.
Но потом, сделав простой, но великий шаг, он обратился к своим безграничным природным резервам.
— Naammassereerpog, к этому можно привыкнуть, — сказал он.
Я таким глубокомыслием не обладаю. Возможно, это одна из причин того, что все пошло, как пошло.
Все вокруг тихо, но я знаю, что за спиной у меня стоит человек. Потом о перила облокачивается Верлен, глядя вместе со мной в сторону моря. Он снимает свою рабочую рукавицу и достает из нагрудного кармана немного риса.
— Я думал, что гренландцы коротконогие и трахаются, как свиньи, а работают, только когда голодны. Единственный раз, когда я там был, мы везли керосин в один город где-то на севере. Мы заливали керосин прямо в контейнеры, стоявшие на берегу. В какой-то момент появилась лодка с маленьким человечком, который, выстрелив из ружья, что-то прокричал. Потом все они побежали к своим хижинам и, вернувшись с ружьями, отправились в море в своих яликах или начали стрелять прямо с берега. Если бы я не был начеку, из-за давления вылетели бы шланги из резервуаров. Оказалось, что все это из-за того, что шел косяк какой-то рыбы.
— Какое это было время года?
— Может быть, июль или начало августа.
— Белуха, — говорю я. — Маленький кит. Значит это было у одного из урочищ к югу от Упернавика.
— Мы послали телеграмму в торговую компанию о том, что они прекратили работу и ушли на рыбную ловлю. Нам ответили, что это происходит несколько раз в год. Так всегда с примитивными народами. Когда их желудки полны, они не видят никаких причин работать. Я понимающе киваю.
— В Гренландии считают, — говорю я, — что филиппинцы — это нация ленивых мелких сводников, которых можно использовать на море только потому, что им не надо платить больше доллара в час, но что их постоянно надо кормить большими порциям свежесваренного риса, если не хочешь неожиданно получить нож в спину.
