В конце концов остался лишь один грек, да и тот холостяк: старый Ференц Чанта.
Некогда общительный человек, веселый запевала, богатый, щедрый, галантный кавалер, поклонник прекрасного пола, отчаянный картежник, а по прошествии времени – замкнутый, нелюдимый, ненавидящий музыку и песни скопидом, скряга, ростовщик…
И чем более одиноким он становился, тем сильнее росла его жадность. Как только умирал кто-нибудь из его старых приятелей, родственников или компаньонов, он спешил купить его дом: почти вся сторона улицы перешла к нему, и лишь по соседству с ним оставалась одна семья, которая пока жила в собственном доме. Дом этот раньше тоже принадлежал одному из его соплеменников-греков, наследница и дочь которого, в отличие от остальных гречанок, не осталась в девицах, а вышла замуж за учителя музыки, чье имя на венгерский лад звучало Белени. Затем у них родился сын, нареченный исконным венгерским именем Арпад.
Старого грека все это очень огорчало. Зачем было последней в городе греческой девушке выходить замуж, да еще за учителя музыки? Зачем у них родился сын? Почему окрестили его не иначе как Арпадом? И почему все это происходит у него под боком?
К тому же только один этот дом мешает ему завладеть всей улицей!
А ведь ему принадлежит даже церковь. Никто не ходит туда, только он один. Поп служит обедни только для него. Он и «благодетель», он и приход, он и куратор, он и церковный совет, он и казначей, он – все.
Когда он умрет, пусть закроют церковь, и пусть зарастет травой ее паперть. А между тем молодой отпрыск в доме рядом и не собирался умирать. Малыш Арпад рос шустрым, как ящерка. Когда ему исполнилось пять лет, он частенько стал забрасывать во двор старого грека свой мяч. Старый грек, конечно, никогда не отдавал его обратно.
Этот мальчишка причинял старику и другие огорчения.
Через город текла красивая речка, две сажени вширь, в полсажени глубиной. Сады домов спускались к самой речушке. Берега ее были живописны и прохладны.
Старый грек отгородил свою часть речки железной решеткой, чтобы в его воду не совались чужие.
Но вода в ручье обычно не задерживается у одного хозяина; какой железной решеткой ее ни перегораживай, она течет дальше, и на смену ей приходит другая вода. Дом Белени стоял выше по течению. А у мальчонки Арпада была дурная привычка: как только ему удавалось сбежать в сад, он тут же мастерил бумажные кораблики, нагружал их разными цветами и травами и пускал вниз по ручью; кораблики благополучно проплывали сквозь решетку и обычно приставали к владениям соседа, который по утрам находил у своего берега следы кораблекрушений и страшно злился. Это посягательство на его собственность! По какому праву соседский шалопай запускает свой бумажный флот в его воды? По этому поводу у семьи Белени было немало неприятностей, и Арпаду строго-настрого запретили подобные навигационные опыты. Но разве этакий отпетый негодник кого послушает!
Затем наступили военные времена. Отчего, почему – теперь уж и не разобраться – гонведы и немецкие солдаты стали стрелять друг в друга. По мнению новейших историков, все это было лишь «детской забавой» и произошло из-за того, что венгерские сипаи, будучи магометанами, не хотели надкусывать патроны, которые немцы при изготовлении смазывали свиным салом. А может быть, это было в Вест-Индии? Ну, да все равно, теперь уж не дознаться доподлинно. А что еще рассказывают об этих событиях – то сплошь выдумки поэтов.
Мы упомянули обо всем этом исключительно для того, чтобы стало понятно, что же привело Ивана Беренда в дом Белени. Во время войны он то ли помогал там снять осаду, то ли делал еще что-то в этом роде и стоял тогда на квартире у Белени. В доме Белени его очень любили: он был добрый, веселый малый. Но вот однажды незадачливого учителя музыки, который мирно возвращался домой, на его же улице так шарахнул по голове осколок разорвавшегося вдалеке снаряда, что он тут же умер. Мальчик Арпад осиротел, и Иван усыновил его. Затем Иван и сам вынужден был сложить оружие и куда-то отбыть, но куда и зачем – это уж такая старая и скучная история, что лучше и не вспоминать о ней.
Потому и отдал Иван все свои золотые вдове Белени, наказав, чтобы она потратила их на обучение Арпада музыке. Для Ивана они были бы в скитаниях лишней тяжестью, и лучше он не мог бы их пристроить. Возьми он эти деньги с собой – кто знает, кому бы они достались.
В ту пору представитель венгерских властей под барабанный бой объявил на базарной площади города, что, если у кого есть немецкие деньги, пусть несет их на площадь, там разложат костер и сожгут их. А кто ослушается, пусть пеняет на себя…
И впрямь те, кто не хотел неприятностей, принесли немецкие банкноты, подпалили и сожгли их.
У вдовы Белени тоже была отложена сотня-другая. Что же делать? Ей было очень жалко бросать их в огонь. И тогда она обратилась к богатому соседу, старому греку: не обменяет ли он их на венгерские деньги?
Тот сперва чуть было не вышвырнул ее из дома, но потом сжалился, дал ей взамен венгерских кредиток.
Но это еще не все.
Через неделю он пришел к женщине и сказал:
– Не хочу я возиться с деньгами, которые твой отец передал мне из шести процентов. Вот твои десять тысяч форинтов, делай с ними что хочешь.
И он выплатил хранившуюся у него сумму в венгерских банкнотах.
Еще через неделю в город прибыл другой комендант, немец. Этот под барабанный бой приказал всем, у кого есть венгерские банкноты, немедленно нести их на площадь для сожжения, а если у кого потом найдут хоть один, – того ждет смерть.
Несчастная вдова в отчаянии бросилась к соседу: что делать? Вся сумма, которую он ей выплатил, у нее еще в целости! Ведь она с ребенком обречена на нищету, если лишится этих денег. Зачем только он ей дал их? Зачем поменял немецкие деньги, если знал, какой порядок будет установлен?
– А кто знал?- накинулся на нее господин Чанта; у него было еще больше причин жаловаться. – Если ты нищая, то я трижды нищий. Ни единого распроклятого филлера не сыщешь в доме, не на что купить мяса в лавке. Сто тысяч моих кровных форинтов горят в огне. Горе мне, горе, я нищий!
И тут он принялся на чем свет стоит ругать и проклинать и своих, и врагов, от мала до велика, да так, что Белени самой пришлось его утихомиривать: уж не кричал бы он так ради всего святого, а то, не ровен час, услышат, да, чего доброго, еще и повесят.
– И пускай слышат! Пускай вешают! Я сам выйду на базарную площадь и выскажу им все в глаза, а если они меня не повесят, я сам повешусь. Вот только думаю, где лучше повеситься? На перекладине колодца или на колокольне, на языке колокола?
Белени умоляла его ни в коем случае не губить себя.
– А что мне еще остается? Пойти с шапкой побираться? Вот мои последние гроши, вот они!
И, вытащив из кармана мелочь, он разрыдался – слезы так и катились градом по его щекам. Бедной женщине пришлось утешать его, чтоб он не отчаивался; ведь и мукомол, и мясник поверят ему в долг; она уж сама готова была выручить его двадцаткой.
– Вот увидишь! – всхлипывая, приговаривал старый грек. – Приходи завтра утром и увидишь, как я болтаюсь на галерее. Этакого мне не пережить.
Что оставалось бедной вдове, как не отнести господину коменданту всю пачку денег, и их, конечно, сожгли на площади.
Страшно забавные шутки были тогда в ходу. У многих, стоит только вспомнить о них, и по сей день выступают на глазах слезы – от безудержного смеха, разумеется.
Для вдовы наступили тяжелые времена.
Она лишилась всего капитала, унаследованного от отца; у нее не осталось ничего, кроме дома. Передние комнаты она сдавала под лавку, а в задних ютилась сама вместе с сыном, и так они и перебивались на свой скудный доход.
Со страхом посматривала она на галерею соседнего дома: вдруг в один прекрасный день она увидит старика висящим на перекладине? Ведь он перенес столько лишений!
Но старик не повесился. Правда, он тоже потерял несколько тысяч форинтов: но это были для него сущие крохи, а основные сбережения не пострадали. Был у него подвал, куда можно было проникнуть из дома только по узкому подземному ходу. Этот подвал находился как раз под речкой. Его строил опытный каменщик, приглашенный из Вены; местные жители даже не догадывались о его существовании. Этот подвал был забит двухведерными бочонками, а каждый бочонок – полон серебра. Неисчислимые сокровища таились в подвале старика. Из спальни, нажав на пружину, можно было привести в действие потайной механизм, который открывал шлюз, и через пять минут весь подвал затоплялся водой. Напрасно сунулся бы сюда грабитель.
Все серебро и золото, что попадало в руки господина Чанты, уже никогда больше не видело белого света; оно прямехонько отправлялось в подвал под водой.
А несчастная вдова очень нуждалась; она занималась шитьем и вышивала, чтобы хоть как-то заработать на хлеб насущный.
