— Как? — очень удивился и даже испугался Войцик. — Вы и про декларацию должны были сказать мне?
— Да, да, и про неё, и даже именно про неё. Он несколько раз повторил мне и про декларацию и про то, что Людовик Дофинэ, мой университетский товарищ, был моим следователем: «Так вот Войцику и скажите».
Войцик покачал головой.
— Ах, какая сволочь этот Гарднер! — сказал он задумчиво. — Ах, какая сволочь! Вы знаете, Ганка, он только кажется ограниченным, а на самом деле он очень умный, он умнее всего гестапо. Он знает, что врать и как врать, и вот на этом, именно вот на этом, они действительно могли бы поймать какого-нибудь юнца.
— А вас? — спросил Ганка.
Он спросил потому, что последние слова Войцика для него прозвучали так: «Но меня, сударь, вы и на этом не поймали бы».
— А меня... — в раздумье повторил Войцик и остановился. — Нет, то есть, может быть, да... То есть, конечно, нет. Но это не потому, что я не поверил бы вам, — возможно, поверил бы, и даже конечно поверил бы, но записку и адреса не дал бы. Он ещё подумал.
— А когда вас должны выпустить?
— Да я ведь не знаю, выпустят ли, — сказал тускло Ганка. У него опять начала болеть голова и становилось душно и мутно. — Он сказал мне: «Сегодня или завтра отпустим».
— Понятно! Выпустят, Ганка, обязательно выпустят! Вы им теперь нужны... — Он криво усмехнулся. — А вот Людовика-то Дофинэ, очевидно, уже... — он не договорил и щёлкнул себя по затылку.
Ганс посмотрел на него с удивлением.
— Вы меня не так поняли, — сказал он. — Какой Людовик Дофинэ? Никто со мной, кроме Гарднера, не говорил. А Дофинэ и на свете-то не существует.
— Не существует? — переспросил Войцик. — Да, теперь, конечно, уже не существует. Раз Гарднер вам назвал его фамилию, значит, больше его не существует.
— А разве?.. — начал Ганка испуганно.
— «Разве он был?» — хотите вы спросить. В том-то и дело, что был... И университет окончил, и сторонником народного фронта был, и работал следователем в гестапо но нашему поручению. Видите, всё это Гарднер учёл вполне трезво. И если ошибся, то только в одном.
— В чём же? — спросил Ганка.
— В том, что ни адреса, ни письма я вам всё-таки не дам.
— Вы не доверяете мне по-прежнему? — спросил Ганка после некоторого молчания.
— Нет, не по-прежнему! — ласково улыбнулся Войцик и дотронулся до его руки. — Теперь я не доверяю вам больше прежнего, потому что знаю, что вы непременно попадёте опять в руки Гарднера.
Войцик откинулся на стену и закрыл глаза. Вид у него был очень утомлённый. Так прошло много времени. Потом он провёл рукой по лицу, посмотрел на Ганку и улыбнулся.
— Да, — сказал он. — Это уже всё. Кто-то выдаёт, и умело выдаёт. Что, вам велели с моей запиской сейчас же прийти к ним?
Ганка покачал головой.
— Нет, просто сказали, чтоб я выполнил как можно лучше ваше поручение и больше ни о чём не думал.
— Умно! — усмехнулся Войцик. — И умно, и дальновидно! Чем дальше знакомлюсь с Гарднером, тем больше отдаю ему должное. Ясно, что он серьёзно рассчитывает на вас, и какое счастье, что он ошибается. В этом и есть залог его гибели, Ганка!
— Господи! — крикнул Ганка и бросился к Войцику. — Если бы вы только знали... Если бы вы только знали, что я сделал, подписав эту подлость... Я же... я же погубил профессора! Он не выдержит, когда увидит мою подпись рядом с подписью Ланэ, и если бы вы знали ещё...
— Знаю, всё знаю, голубчик, — ласково сказал Войцик. — И не рассказывайте мне ничего больше, не надо, я и так всё понимаю.
Ганка встал, провёл рукой по лицу и тяжело сел опять на табуретку.
— Что же мне делать? — спросил он тихо и как-то исступлённо.
— Теперь я вас спрошу: как вы считаете, они вас действительно выпустят? — спросил Войцик, что-то соображая.
— Да, если соглашусь и дальше поддерживать декларацию, которую я подписал.
— Отлично! — Войцик дотронулся до плеча Ганки. — Обещайте всё, что угодно, подпишите ещё десять деклараций. Если подписали одну, остальные уже не имеют значения, но выходите обязательно — вы будете нужны. Вы очень будете нужны, и если меня не расстреляют сегодня же...
— Как? — вскочил Ганка. — Но Гарднер мне говорил совсем другое. Я даже так мог понять, что они вас не считают даже особенно опасным преступником.
— Конечно, они хотели вам это внушить, — опять улыбнулся Войцик. Нет, Ганка, они отлично понимают, сколько я стою, и если я не передал вам записку, значит делать им со мной нечего. Понимаете?
— Да, — сказал Ганка. Что-то давило грудь и не давало свободно говорить. Снова начинала болеть голова. — Да, — повторил он и сам услышал свой голос со стороны, как будто бы говорил не он, а кто-то третий, находящийся с ним рядом. — Я понимаю вас, и раз вы...
— А раз со мной больше нечего делать, значит, надо меня как можно скорее... ликвидировать! И как можно скорее! А то я, пожалуй, сумею найти способ предупредить товарищей как-нибудь иначе. Каждый прожитый мною день повышает на это шансы. Понятно?
Ганка кивнул головой.
— А через вас я всё-таки ничего передавать не буду и никакого адреса не назову... Но вот что, Ганка! Если вы можете выбраться, то выбирайтесь, вот и всё. И обязательно запомните про Людовика Дофинэ. Это очень важно.
— Вы железный человек, — сказал Ганка, — и, знаете, я это понял почему-то ещё тогда, когда мы играли с вами в шахматы. Такие только и нужны в наше время. А я...
— А вы? — спросил Войцик. — Вы какой?
— Я? — Он беспомощно развёл руками. — Видите, какой? — сказал он с жалкой усмешкой. — Очень нехороший.
— Из мяса, нервов и костей? — серьёзно спросил Войцик.
— Ещё хуже. Только из нервов!
— Да! — Войцик что-то долго смотрел в лицо Ганки. — А вы знаете, перед самым арестом как-то случайно мне попала в руки книга о Кампанелле, и я стал думать о нём.
— О Кампанелле? — всё больше и больше удивлялся Ганка. — Но... почему же именно о Кампанелле?
— Да, о Кампанелле, — твёрдо сказал Войцик. — О человеке, всю жизнь мечтавшем о городе солнца. Он ведь тоже много перенёс, он больше двадцати лет просидел в подземной тюрьме и писал там сонеты. Писал, может быть, между двумя допросами, которые всегда кончались дыбой или «испанским сапогом». Помните это: «Я двенадцать часов провисел на дыбе и потерял за это время шестую часть своего мяса». Но пять шестых этого страшного, истерзанного мяса продолжали жить, страдать, бороться и мечтать! Вот что главное, Ганка: мечтать! О городе солнца, который будет построен после того, как его, Кампанеллу, снимут с верёвки и бросят в яму. И он верил, он пламенно верил, что такой час придёт и город солнца будет создан! А какая нечеловеческая сила веры в будущее была у него, Ганка! Я когда-то переводил его сонеты. Помню, он писал в тюрьме:
Заклеймено проклятьем без пределаТо сено, что нескошенным истлело.Вот так же будет поздно или раноИ с царством многолетнего тирана.
Он помолчал.
— И вот, я так же сижу в тюрьме, как и он, я так же борюсь за освобождение своей родины, но только я счастливее его: я знаю, и твёрдо знаю, что город солнца непременно будет построен, а он мог только мечтать об этом.
— Да, — сказал Ганка, — я теперь тоже верю в это. Но я ещё не заслужил того, чтобы вступить в этот город. Я не сделал ничего, чтобы миру было светлее.
— Но вы знаете, что нужно делать? — спросил Войцик.
Ганка посмотрел на него.
— Кажется, знаю, — сказал он коротко. Они оба помолчали.
— И вот сегодня, — сказал вдруг Войцик, — я умираю за него, хотя у меня в нём нет ни одного знакомого. Вы знаете, — спросил он неожиданно и совершенно вразрез разговору, — что такое смирительная рубашка?
Ганка посмотрел на него удивлённо.
— При чём же... — заикнулся было он, но сейчас же ответил: — У Джека Лондона есть целый роман о ней. Он, кажется, так и называется «Смирительная рубаха».
— Это что-то о переселении душ и странствии по временам и пространствам? — поморщился Войцик. — Знаю, читал! Нет, это что! Я говорю про настоящую смирительную рубаху. Вас затягивают в неё так, что тело начинает сразу болеть и пульсировать так, как одна сплошная рана... Ах, какая это боль! У вас сразу же отмирает тело, отмирает, но продолжает чувствовать, как будто вас положили на швейную машинку и прострочили несколько раз. Потом вам загибают руки и пропускают через ноги. Одним словом, затягивают узлом... И кровь заливает глаза, вы лежите и только одной полоской живота касаетесь пола, всё остальное находится в воздухе. Через пять — десять минут вы теряете сознание. Я в ней пролежал свыше суток и знаю, что это такое. Это было ещё два года тому назад. Так вот, лёжа в ней, я вспомнил Кампанеллу и подумал...
Он не успел докончить. Отворилось маленькое круглое окошечко на двери и сейчас же захлопнулось. Потом загремели ключи.
