Сталин сидел в президиуме совершенно неподвижно, будто вовсе и не слушал, что говорит Молотов, но сдержанно аплодировал вместе со всеми, легонько похлопывая одной ладонью о другую.
Объявлять список состава президиума доверили Хрущеву. Сказать ему с трибуны предстояло всего ничего — несколько вступительных фраз — да зачитать список президиума, состоявший из сорока пяти человек, но и при этом он умудрился явственно проявить свое удивительное косноязычие. Даже называя фамилии, он беспардонно перевирал некоторые из них, вроде бы не представлявшие никаких трудностей в произношении. Особенно же он отличился тем, что невпопад ставил ударения в словах, да столь возмутительно неправильно, что Ворошилов, не очень внимательно слушавший его хотя бы по той простой причине, что список президиума был ему уже давно известен, переговариваясь с Кагановичем, несколько раз усмехнулся, когда незадачливый оратор исказил своими дикими ударениями Эйхе, Рудзутака и Гамарника. Фамилию Сталина он прокричал, побагровев от натуги и усердия.
Андрей помечал в блокноте, как реагируют делегаты на того или иного кандидата в состав президиума. Такая нехитрая вроде бы штука, как аплодисменты, отражала с превеликой точностью положение этих людей в партии и стране. Потом, уже после съезда, он не раз перечитывал и анализировал эту запись:
«Сталин (весь съезд встает, бурные аплодисменты, переходящие в овацию, долго не смолкающие крики «ура!»).
Молотов, Ворошилов, Каганович, Калинин, Киров, Орджоникидзе (продолжительные аплодисменты, все встают).
Косиор, Крупская, Постышев (аплодисменты, все встают).
Косарев, Куйбышев, Шверник, Микоян и все остальные (аплодисменты)».
Итак, одному овация стоя, другим — тоже стоя, но лишь продолжительные аплодисменты, третьим — просто аплодисменты. Самые бурные эмоции — членам Политбюро, другим же — членам ЦК, секретарям обкомов и крайкомов — аплодисменты пожиже. При имени Крупской делегаты встали конечно же в память о Ленине, а при имени Постышева — потому, что он был членом Политбюро, но вместо продолжительных аплодисментов «заработал» лишь аплодисменты потому, что был на должности всего лишь секретаря обкома. Правда, было не совсем понятно, чем не угодил делегатам Косиор, вот уже почти четыре года пребывавший в членах Политбюро. Андрей отнес это на счет каких-то неизвестных ему закулисных интриг.
Уже позднее, листая изданную стенограмму XVII съезда, Андрей увидел, что после фамилии «Киров» стояло лишь «аплодисменты» и «все встают», хотя Андрей собственными ушами слышал: едва Хрущев назвал эту фамилию, как по залу прокатился шквал восторженных аплодисментов и крики «ура!», сравнимые лишь с той овацией, которой делегаты встретили фамилию «Сталин». И то, что в стенограмме содержалась явная ложь, видимо, нельзя было объяснить тем, что Киров, являясь членом Политбюро, работал не в Москве, а в Ленинграде. Было совершенно ясно, что стенографистки не могли по своему произволу исказить ту реакцию, которую вызвало у делегатов упоминание в списке имени Кирова. Это конечно же было делом рук тех, кто редактировал стенограмму. Вроде бы мелочь, формалистика, чушь собачья с точки зрения здравого смысла, а человек поставлен на свое место: не в свои сани не садись или же каждый сверчок знай свой шесток.
Между тем Молотов, возвысив голос и оттого еще заметнее заикаясь, возвестил о том, что съезд переходит к первому пункту повестки дня — к отчету Центрального Комитета партии и что слово для доклада имеет товарищ Сталин.
Окончание фамилии вождя утонуло в океане оваций и громе выкриков, означавших почти нечеловеческую любовь делегатов к своему вождю. Кто знает, не построй русские мастеровые столь прочно Кремлевский дворец, он бы запросто рухнул от исступленного рева и мощных рукоплесканий огромной массы людей, охваченных почти истерией.
Если бы Андрей обладал чудодейственной способностью читать чужие мысли, он бы понял, что Сталин, шедший сейчас неторопливой походкой к трибуне с папкой в правой руке, думал сейчас не столько о докладе (доклад был задолго до съезда написан, отшлифован, множество раз обкатан и обсужден на Политбюро, не один раз скорректирован в нужном направлении), сколько о том, маячившем уже в близкой перспективе, завершающем заседании съезда, на котором должны были состояться выборы руководящих органов партии. Как всякий не назначаемый, а избираемый руководитель, Сталин не мог не думать о том, какой будет исход тайного голосования. Разве не могут те же самые делегаты, которые сейчас надрывают глотки, рискуя лишиться голосовых связок, чтобы прославить своего вождя, получив бюллетени для тайного голосования, уже молча, бесшумно, с вожделением и скрытым злорадством вычеркнуть жирной чертой фамилию того, кому они так истово клялись в любви и верности и кого они столь же истово готовы проклясть и изничтожить, оставаясь наедине с собой и будучи всецело уверены, что эти коварные мысли и деяния никто и никогда не сможет узнать и разоблачить?
Сталину вдруг вспомнилось, как однажды Каменев спросил его на заседании Политбюро: «Что вы думаете по этому вопросу?» И так как Сталин, занятый своими мыслями, пропустил мимо ушей обсуждавшийся вопрос, то с повышенной озабоченностью спросил: «По какому именно?» — «Как завоевать большинство в партии»,— повторил Каменев. «Знаете, товарищи, что я думаю по этому вопросу,— без доли иронии, вполне серьезно ответствовал Сталин.— Я считаю, что совершенно не важно, кто и как в партии будет голосовать. Но вот что чрезвычайно важно, так это то, кто и как будет считать голоса».
Сталин уже стоял на трибуне и медленно листал страницы доклада. В зале установилась гробовая тишина, и если бы сейчас к его двери подошел человек, не ведающий, что здесь происходит, то наверняка посчитал бы, что в зале нет ни единого человека.
— Товарищи! — Негромкий голос Сталина отдавал хрипотцой и более заметным, чем обычно, грузинским акцентом.— Со времени Шестнадцатого съезда партии прошло более трех лет. Период не очень большой. Но он более, чем какой-либо другой период, насыщен содержанием. Я думаю, что ни один из периодов последнего десятилетия не был так богат событиями, как этот период.
Доклад Генерального секретаря был похож на лекцию, читаемую с университетской кафедры, но Андрей вслушивался в каждое слово Сталина с таким напряженным вниманием, что даже самые простые, обыденные слова казались ему откровением, приобретали особый высокий смысл. И пусть Сталин совсем не годился в записные ораторы, способные зажечь людей и увлечь их, восторженных и обезумевших, горячей лавой своих мыслей,— его неторопливая негромкая речь, начисто лишенная ораторских украшательств, выразительности и всплесков эмоций, способная, казалось бы, не воспламенять, а усыплять, воспринималась как нечто сверхъестественное, гениальное и теоретически глубокое по одной-единственной причине: эту речь произносил не кто-то другой, а сам Сталин! Будь на трибуне другой человек — ох, с каким восторгом его бы освистали! И даже то, что Сталин порой изрекал прописные истины на уровне лозунгов, проглатывал окончания слов, ускорял ритм речи там, где его следовало замедлить, и наоборот,— воспринималось как неповторимое, выдающееся, присущее только такому великому человеку, каким был этот монументально стоящий на трибуне вождь. Это было похоже на сеанс гипноза.
Сталин подробно говорил о кризисе мирового капитализма, подкрепляя свои выводы многочисленными цифрами и деталями, вплоть до названий зарубежных банков, потерпевших крах. Рисуя бедственное положение трудящихся в странах капитала, он несколько разочаровал Андрея тем, что народные массы, хоть и ввергнуты в нищету и бесправие, пока еще не дошли до того, чтобы пойти на штурм капитализма. Андрей возмутился пассивностью этих самых народных масс, которые смиренно терпят издевательства господ капиталистов и никак не осмелятся разжечь пожар мировой революции. Правда, Сталин тут же поспешил успокоить его и всех присутствующих, что идеи такого штурма зреют в сознании масс, в этом можно не сомневаться.
Какие там могут быть сомнения, если сам Сталин говорит, что идеи штурма зреют! А то, что зреет, согласно закону природы и законам общества должно неминуемо созреть и дать урожай, которого с нетерпением ждет одна шестая часть мира. Вот тогда весь глобус станет единого, красного цвета, вот тогда человечество обретет свое истинное счастье!
Андрей так размечтался об этом, что не сосредоточился в полную силу на высказываниях Сталина о возможных вариантах войны, которую вынашивают в своих воспаленных сумасбродных мозгах господа капиталисты. Сталин уже говорил о германском фашизме, сразу подчеркнув, что он неправильно называется национал-социализмом, ибо при самом тщательном рассмотрении невозможно обнаружить в нем даже атома социализма. Андрей ожидал, что вождь приведет веские и неопровержимые доказательства своего вывода, но Сталин, вероятно, счел это совершенно несущественным, а Андрей посчитал, что коль Сталин не обнаружил в национал-социализме этого самого атома социализма, то какая же необходимость ему, Андрею, искать этот атом, не лучше ли и не проще ли просто взять на веру то, что утверждает Генеральный секретарь партии?
