– Не пытайся прикрыться Кинтином, Петра. Эта тайна – мина замедленного действия. Я хочу знать правду.
Петра опустила голову и посмотрела на свои руки.
– Что я могу тебе сказать? – начала она. – Однажды пришел Кинтин, и братья заперлись в комнате Игнасио, чтобы поговорить наедине. Пустой дом, что морская раковина: слышно все, что говорят. «Почему ты не продаешь мне свою часть дома, как это сделали Родина и Свобода? – спросил Кинтин. – Я тебе хорошо заплачу. На эти деньги ты сможешь снять в Старом Сан-Хуане квартиру и спокойно жить там, пока не найдешь работу». Но Игнасио не хотел переезжать. «Я здесь родился. – сказал он, – и, боюсь, в другом месте уже не привыкну». Вместо того чтобы принять предложение Кинтина, он попросил у него денег взаймы; кажется, пятьсот долларов. Он скоро найдет работу, заверил он Кинтина. Ему нужны деньги, потому что в доме нечего есть. Но Кинтин отказался дать денег. «Никакую работу ты не ищешь, – сердито сказал он. – Порок безделья нуждается в жестком лечении, лучшее из которых – голод».
Когда Кинтин ушел, – шепотом продолжала Петра, – Игнасио заперся у себя в комнате и больше не выходил. Ты ведь знаешь, какой он был чувствительный; его в ужас приводило, что какой-нибудь приятель отца начнет расспрашивать о разорении «Мендисабаль». На улицу выйти боялся – сигарет купить; я сама ходила, покупала ему. Ему нечем было платить за свет, и нам отключили электричество, так что по вечерам мы сидели при свечах. Потом отключили воду. Но у нас был источник Буэнавентуры, так что это нас не заботило. Игнасио купался в лохани в нижнем этаже, а я поднимала ведра воды на второй этаж – посуду помыть и убраться в комнатах. Нам приходилось пить холодную воду, но мы этому значения не придавали.
У Игнасио не было денег даже на продукты, но моя родня из Лас-Минаса каждый день приезжала к нам на лодке и привозила все, что нужно. Игнасио привык есть то же, что и мы: вареные овощи, зелень, фрукты и что-то вроде супа из крабов, который я иногда готовила. Бедняга все твердил нам, чтобы мы ушли из дома и оставили его одного, что эта беда – его беда, но мы с Брамбоном отказались уходить. Он был сыном Буэнавентуры – мы не могли его бросить.
Однако стыд и одиночество постепенно доконали его. Через месяц он не выдержал и попросил меня, чтобы я выстирала и выгладила его лучший костюм. Он пошел к Брамбону, чтобы тот постриг его и побрил, а потом долго купался в источнике. После этого оделся и лег на кровать. Последнее, что он сделал, – достал из кармана носовой платок и протер стекла очков в золотой оправе, так что они заблестели. Потом достал пистолет Буэнавентуры и выстрелил себе в сердце.
Петра закончила рассказ без малейших эмоций. Ни слез, ни криков, никаких обвинений в чей бы то ни было адрес.
– Но тогда получается, что Кинтин поступил с братом чудовищно. Он был обязан помочь ему и не сделал этого. Игнасио, должно быть, чувствовал себя как в аду. – Поскольку Петра не отвечала, я настаивала: – Ты так и не ответила на мой вопрос, Петра. Игнасио покончил с собой по вине Кинтина? Кинтин поехал в Европу только для того, чтобы установить торговые каналы для своей фирмы, как он клялся мне сотни раз, или на самом деле он ездил в Берн, чтобы добыть три миллиона долларов, которые Буэнавентура хранил в сейфе Национального банка Швейцарии? Наверное, он все-таки знал номер тайного счета.
Петра была похожа на сфинкса. Она не подтверждала и не отрицала того, что я говорила.
– В этой семье много тайн, неведомых тебе, Исабель, – сдержанно сказала она. – Я не могу раскрыть тебе их.
Я вытерла слезы и встала. Если все, что рассказала Петра, – правда, то Кинтин – негодяй, и я должна от него уйти. Но куда я денусь с новорожденным ребенком и без средств к существованию? Мне оставалось только ждать. Виновен Кинтин или нет – время все расставит по местам, и я узнаю правду о Кинтине.
Кинтин
Кинтин сказал Исабель, что им абсолютно необходимо избавиться от Петры. Ей уже больше девяноста лет; в любой момент с ней может произойти все что угодно, и ответственность ляжет на них. Будет лучше отправить ее в Лас-Минас и поручить заботам родни. Он готов платить ей щедрую пенсию, чтобы родственникам было на что заботиться о ней. Петра ни в чем не будет нуждаться.
Исабель откладывала решение этого вопроса. Вилли очень любит Петру, говорила она; ему будет ее не хватать. Кроме того, Петра была единственным человеком, который знал местопребывание Мануэля. Несколько недель назад Мануэль уехал в Лас-Минас. Если они сейчас расстанутся с Петрой, то совсем потеряют его след.
Кинтин знал, что все это не так, но не хотел перечить Исабель. Чтобы найти Мануэля, достаточно нанять частного детектива. Однако он счел за лучшее признать правоту ее доводов и больше об этом не заговаривал.
Кинтин рассчитывал, что, снова переехав в дом на берегу лагуны, ему удастся убедить Исабель расстаться с Петрой. Слишком далеко простиралась ее тень, всегда загадочная и всегда могущественная; ее уши слышали слишком много семейных тайн, ее глаза прочли слишком много записок, небрежно брошенных в мусорную корзину.
Он знал, что Петра у него за спиной осуждает его. Она всегда защищала покойного Игнасио и всегда говорила, что дом «Мендисабаль» разорился не потому, что тот был ленив и «без царя в голове» – как сказал ему когда-то Кинтин, – а потому, что Игнасио был болен.
Исабель ни во что не вмешивалась. Удивительно, насколько глубоко чары Петры проникли в ее сознание. Да и Петра не терялась. Все время подзуживала Исабель, чтобы та продолжала писать свою книгу, потому что знала – это самый действенный способ измучить Кинтина.
История страны и семьи занимала в повествовании все меньше места. Складывалось впечатление, что Исабель вооружилась винтовкой с оптическим прицелом; стоило ей навести прицел на Кинтина, и с каждым выстрелом она все более приближалась к цели. А за спиной Исабель Кинтин чувствовал на себе взгляд недремлющего ока Петры, которая всюду следила за ним, наблюдая за его движениями, словами и даже мыслями. Он чувствовал себя подопытным кроликом.
Кинтин встряхнул головой и провел дрожащей рукой по лбу. Его страхи просто нелепы. Исабель может преувеличивать его недостатки и злиться на него сколько хочет, изображая его чудовищем и обвиняя во всех смертных грехах, но ведь это всего лишь чернила на бумаге. Все это не может причинить ему никакого вреда. Или все-таки может?
Кинтин оторвался от рукописи. Сердце выскакивало из груди. При слабом свете настольной лампы он обвел глазами кабинет, где все было как всегда. Книги рядами стояли на полках. В зеленой фарфоровой вазе – свежие цветы. Великолепный письменный стол Ребеки, который поддерживали четыре бронзовые кариатиды, четко выступал из полумрака. Родина, Свобода, Игнасио, Ребека и Буэнавентура улыбались ему с фотографии, которую он сам сделал больше десяти лет назад; глядя из глубины серебряной рамки, они будто выражали ему свое доверие. Но и это его не успокаивало.
