В январе думные бояре прислали королю Жигимонту грамоту, встревожившую поляков и обрадовавшую Шеина: московские бояре верноподданнейше извещали польского короля, что Рязань отложилась от Владислава и дворянин Прокопий Петрович Ляпунов собирает ополчение против поляков. Голицын и Филарет клеймили Ляпунова и его соратников как предателей и мятежников, считая Владислава законным Царем Московского государства. Они были убеждены, что войско польское легко и быстро добьется победы над русскими. Но Шеин рано понял, что Ляпунов — застрельщик земского освободительного движения, и так и заявил великим московским послам:
— Поднимается вся русская земля, — восклицал он, — и никакие Владиславы и Жигимонты не устоят перед русскою силой.
В конце февраля 1611 года Шеин и Горчаков читали такую грозную грамоту Думы, написанную Шереметевым:
«Вам бы, господа, однолично всякое упрямство оставя, общего нашего совету и грамот не ослушатися, и крест Государю королевичу Владиславу Жигимонтовичу целовати, литовских бы людей, по договору, в город пустити, чтоб вам тем своим упрямством королевского величества на больший гнев не воздвигнута и на себя конечного разорения не навести».
Бояре в этой своей позорной грамоте самого Шеина обвиняли в том, что он так затвердел, что не хочет видеть «государского добра» — доброты, значит, всемилостивейшего Жигимонта!
Теперь и послы отступились от Шеина: Москве надобно покориться. Такова воля боярства, правительства. Но Шеин ссылался по-прежнему на отсутствие в грамотах скрепы патриарха Гермогена. Бояре писали, что патриарх вельми болен, чуть не при смерти — он и в самом деле преставился на следующий год, но Шеин был непреклонен.
Эта небывалая непреклонность, поддержка, самоотверженно оказанная ему Горчаковым и другими смолянами, начальными и рядовыми, женщинами и отроками, поколебала короля, мнившего себя на вершине успеха. 15 марта предложил Сигизмунд III такие уступчивые статьи о сдаче ему Смоленска:
1) Страже у городских ворот быть пополам королевской и городской, одним ключам быть у воеводы, а другим у начальника польского отряда. 2) Король обещает не мстить гражданам за их сопротивление и грубости и без вины никого не ссылать. 3) Когда смоляне принесут повинную и исполнят все требуемое, тогда король снимет осаду, и город останется за Московским государством впредь до дальнейшего рассуждения. 4) Смоляне, передавшиеся прежде королю, не подчинены суду городскому, но ведаются польским начальством. 5) Смоляне обязаны заплатить королю все военные убытки, причиненные ему долгим их сопротивлением.
Тут князь Горчаков и архиепископ Сергий пришли к Шеину и, ликуя, поздравили его с победой, его личной победой и победой всех смолян над польско-литовским королем, известным по всей Европе своим необузданным гонором и честолюбием. Князь был уверен, что теперь уж, добившись столь почетных условий сдачи Смоленска, Шеин возрадуется неимоверно и сразу согласится на все статьи. Блаженнейший Сергий, однако, знавший Шеина еще с годуновских времен, воздерживался от чересчур радужных расчетов.
Шеин дважды прочитал все статьи, переданные ему Голицыным и Филаретом, почесал в раздумье бороду с первыми серебристыми нитями и рек, словно часами поразмышляв над каждой статьей:
— Наш ответ королю. Статья первая: воротным ключам быть токмо у городового смоленского воеводы. Статья третья: не только Смоленску, но и всему уезду Смоленскому остаться за Московским государством. Королю отступить от города в Польшу, очистив весь уезд, прежде чем мы откроем ворота Владиславу. Статья пятая: по бедности своей и разорению, учиненному нам ляхами, платить за убытки смоляне не могут и не будут.
Горчаков только руками развел, а блаженнейший Сергий возвел очи к небесам: помилуй, Господи, истинно русский нрав!
Но Господь, по всей видимости, отвернулся от народа русского. Пришла из Москвы совсем уже страшная весть: поляки по приказу Гонсевского сожгли всю Москву, кроме Кремля и Китай-города!
Шеин и послы следили за походом первого русского ополчения. На пути к Москве Прокопий Ляпунов и другие служилые люди, поднявшие знамя восстания, захватывали боярские вотчины — например, вотчину Шереметева в Песочке, — как это делали в 1606 году грозный Иван Болотников и лже-Горчаков, а в 1608-м Тушинский вор, или Второй названый Димитрий. Как писал Пимен, Прокопий Ляпунов, красивый, беззаветно отважный, «был всего московского воинства властитель и скакал по всем полкам всюду, аки лев рыкая».
19 марта 1611 года, во вторник на Страстной неделе, москвичи, услышав о подходе ляпуновского ополчения к столице, дружно поднялись на поляков и множество их перебили. А князь Мстиславский, Шереметев и другие думные бояре пытались утихомирить москвичей в Белом городе. Те ответили стрельбой, и бояре едва унесли ноги, укрывшись вместе с поляками Гонсевского в Кремле. Вот тогда-то Гонсевский и отдал приказ о сожжении Москвы.
Патриарх Гермоген, ставший заложником поляков в Кремле, держался мужественно, а Шереметев во время осадного сидения платил ляхам не деньгами — казна вовсе опустела, — а вещами из царской сокровищницы.
Только через восемнадцать месяцев, 22 октября 1612 года, сдадут поляки Кремль князю Пожарскому.
Узнав о сожжении Москвы и о том, что Гонсевский заперся с боярами в Кремле, великие московские послы князь Голицын и Филарет пришли в уныние и растерянность, заявляя: «Кто мы теперь, от кого послы — не знаем; кто нас отпускал, те, как вы говорите, умышляют противное нашему посольству. И с Смоленском теперь не знаем, что делать: потому что если смоляне узнают, что королевские люди, которых москвичи впустили к себе, Москву выжгли, то побоятся, чтоб и с ними того же не случилось, когда они впустят к себе королевских людей».
Шеин верил, что ему по пути с Прокопием Ляпуновым, пока не прослышал, что переменчивый богатырь этот взял в сотоварищи двоедушного князя Трубецкого, предводительствовавшего у воровских казаков, и прожженного вора атамана Заруцкого, донского старшину. Как он и опасался, эти сотоварищи погубили Ляпунова.
И в это невозможно тяжкое и запутанное время народ русский отлично разбирался, кто с ним, а кто против него. Так, в грамоте, писанной казанцами пермичам, говорилось, что русские люди только и утешаются Божиим милосердием, что дал Бог за православную веру крепкого стоятеля премудрого боярина Михаила Борисовича, да смоленского архиепископа Сергия, да Святейшего Ермогена, «патриарха Московского…»
Зная стойкость Шеина, Голицын и Филарет Никитич отказались от требования короля, чтобы указали они ему сдать Смоленск Жигимонту. Вконец выведенный из терпения упрямством Шеина и строптивостью русских послов Жигимонт повелел в нарушение всех правил Гуго Греция, наставника дипломатов, схватить великих московских послов и заточить их в старинной Мариенбургской крепости, мрачной цитадели тевтонских рыцарей.
А Шеин — Шеин беспримерно держался в Смоленске с 16 сентября 1609 года по 3 июня 1611 года — более двадцати месяцев!
Ни Яков Потоцкий, ни Лев Сапега, ни король Жигимонт со всей своей отлично вымуштрованной, храброй и сильной армией не могли овладеть Смоленским кремлем. А смогли ляхи взять крепость лишь с помощью измены. Дворянин Андрей Дедишин — вот имя предателя-перевертыша, да будет проклято оно на веки веков! Это он бежал из крепости в королевский лагерь и, представ перед Потоцким, донес ему: запасы пищи и пороха на исходе, и пополнить их неоткуда, уже год злая цинга, dziegna по-польски, косит защитников крепости из-за отсутствия соли и свежей пищи, и нет от цинги той никакого спасения, не помогают цинготные травы, отвары ложечницы и ибунки, все больны худосочием, у всех порча крови, вываливаются зубы, Шеин и Горчаков, и те плюют кровью и слабеют с каждым днем…
Самое время панам кончать с крепостью…
И еще поведал гнусный изменник Дедишин, что часть стены, выбитая 21 ноября 1610 года и спешно заложенная кирпичом под проливным осенним дождем, непрочна, еле держится. Король велел Потоцкому ударить по этой стене, сказав воеводе:
— Крепость Шеина, как железная цепь, не сильнее самого слабого звена ее! Мы поразим ахиллесову пяту!
Только измена, подлая, коварная измена погубила смоленскую оборону.
В безлунную ночь 3 июня 1611 года нацеленные еще вечером тяжелые пушки Потоцкого мощным залпом ударили ровно в полночь по этому слабому месту в обороне Шеина. Стена рухнула. Армия пошла на приступ — поляки, литовцы, немцы, шотландцы во главе с Питером Лермонтом, дядей Джорджа Лермонта.
Внезапность была почти полной. Защитники крепости, разбуженные орудийным огнем, поднятые по тревоге, не успели заткнуть десятисаженную брешь. Обе стороны бились с равной доблестью, но у Шеина оставалось всего около пяти тысяч ратных людей, и руки у них были слабыми от цинги. Шеин дрался врукопашную на развалинах Грановитой башни при свете факелов. Сполохи огня играли на искаженных ужасом лицах его жены и детей.
