— Сей час! Сей час! Лыко запуталось… — торопливо крикнула Феодосья. — Не уходите! Все, расплела…
Она спешно отворила дверку и со светлым взором взглянула в глаза смерти, оказавшиеся выцветшего голубого цвету.
— Добро пожаловать! Милости прошу! Проходите, проходите!.. — принялась кланяться Феодосья. — Чем богаты, тем и рады! Давненько не виделись!
— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — пошутила гостья. И, ухватившись за пристенок, болезненным, с трудом дававшимся шагом, вошла в избу.
— Да не беспокойтесь вы об пожитках, я сама все занесу, — перехватив взгляд смерти, звонко промолвила Феодосья.
Переждав, пока смерть войдет в дом, поелику вдвоем в дверце Феодосьиной избушки разойтись было совершенно невозможно, она выскочила наружу и, прижав руки к груди, сияющим гласом промолвила:
— Услышал Бог мои молитвы!
Феодосья радостным взглядом обвела окрест. И сразу увидела счастливые знаки скорого своего успения.
Знамения были, несомненно, многообещающими.
Облака на шеломеле, или, как изрек бы книжный отец Логгин, на горизонте, только что блестяще-льняные, стали серо-красными, как подстреленные куропатки. Это на западе. На востоке же облака как были кисельными, так и остались. Только из овсяного киселя стали киселем брусничным. Но, всем известно, что восток не имеет никакого отношения к кончине, поэтому, чего там деется, какие открываются виды, желающим успения можно даже и не глядеть. А се… Черным повойником опустилась на опушку стая воронов. Донесло запах прелой земли. Пестрый, как бисерная ладанка, удод вылетел из леса, мытарем ринулся к оконцу избушки и замолотил клювом в ставню. Из зарослей папоротника вышла курица! И принялась квохтать, намереваясь снестись, словно не закат стоял на дворе, а занималась утренняя заря. Квохтанье становилось все выше, выше, и, наконец, голос наседки сорвался, и она закукарекала! Закончив свою руладу, курица прокашлялась, отряхнулась и вновь скрылась в папоротнике. И пронеслись мелкие вихри, завивая травы; и скрип колодца донесся из леса; и лопнул вдруг горшок, выставленный Феодосьей за порог для сбора дождевой воды; и пробежал бодро по опушке опрометчивого вида черный поросенок, похрюкивая со снежным хрустом; и затрещали деревья, разламываясь отчаянно, как самоубийцы; и стон пролился, и гомон, и плеск утопленника, и звон секир, рубящих ратников, и яростные крики бийц, и тихие стоны умирающих рожениц, и покаянный вопль растленной девицы, проказившей в чреве дитя. «Воды… воды…», — прошептал вдруг из леса бессильный голос. Кажется, он был женским. Замерцали среди сосен огоньки, на опушку выплыла вдруг стайка свечных язычков пламени, окружила Феодосью, и, померцав, погасла, и погасли с ней тихие голоса… «То ангелы затушили свечки умерших», — догадалась Феодосья. Ей было жутко и радостно: все, все обещало близкую смерть!
— Спасибо тебе, Господи, что призываешь меня и дозволяешь встретиться с сыночком моим, — перекрестилась и поклонилась до земли Феодосья, и подхватила пожитки гостьи — черный узелок, положенный на пень, и прислоненную к мшистой стене избушки косу-литовку.
Впрочем, косу Феодосья взяла осторожно, опасаясь увидеть на древке кровь тех, кого выкосила по пути смерть. Но древко было чистым, отполированным до серебристо-серого цвета. Никаких бурых пятен не обнаружилось и на лезвии: вдоль острия железо сияло, несколько неровных оспин, оставшихся от ковки, и налипшая влажная травина имели вид совершенно мирный. Феодосья узрела внезапу на древе тонкие волосяные трещинки, будто обмоталась на ем жидкая седая бороденка, и торопливо ослабила пясть — как бы не сломать косу, да не застопорить тем самым свою кончину.
Она вошла в избушку и притворила дверцу.
Смерть сидела на табуретке из связанных лозой полешек, в изнеможении опустив голову.
— Да что же вы не легли? — бросилась к ней Феодосья. — Ложитесь скорее на лежаночку, будьте как дома, как у себя на кладабище! Давайте, я вам помогу…
Она осторожно обняла смерть за плечи, почувствовав запах сырой земли, и стала приподнимать гостью с табуретки.
Смерть пыталась сопротивляться.
— Ой, нет, чадце мое, — заупокойным голосом упиралась она, — лежать мне никак некогда. Патриарх Никон на смертном одре мучается, зовет меня, а я, грешница, тут разлеживаться буду? Посижу маленько, отдышусь да и поплетусь дальше. У меня роженица в Песьих Деньгах уж сутки родами мается, аж в ушах крик ея стоит, двоица стариков в Тотьме угасают — угаснуть не могут, родня уж вся измаялась, разбойник какой день по лесу бродит — осину ищет — повеситься, и все найти не может. Ладно, лиходей этот пусть еще ночь в чаще помается — самоубийство ему все одно за грехи назначено, а родильница чем виновата, что бабушка смерть в гостях прохлаждается?
— Да куда же вы пойдете? — уговаривала Феодосья, тихонечко подводя гостью к лежанке — вороху соломы, покрытой рядном, — вы ж вся горите, лоб сухой, а руки — как лед. О-ой, и губы лихорадкой обсыпало. Да вам и косу не поднять в таком состоянии, чем же будете нас, грешных, на тот свет отправлять?
— Да уж как-нибудь придушу, — шептала смерть. — Али зелия какого дам. Али жилы вытяну. Топором можно…
Она была очень доброй и трудолюбивой старушкой.
— Жилы вытяну… — упрекнула Феодосья. — Да как же вытяните, коли у вас — пясти дрожат, как кур вы воровали? Не все об жилах чужих думать, надо и самой иногда передохнуть. Сей час я бузины с малиной заварю. Ложитесь, смертушка, милая! Только не умирайте!
Гостья покачнулась, воскликнула нечто сама себе — Феодосье показалось, что она разобрала что-то вроде: «вот, прах подери», и виновато прилегла на краешек, всем своим видом давая понять себе и Феодосье, что нежиться на соломе она, смерть, долго не собирается. Но, как только ее тело почувствовало мягкость хрустящего ложа, силы покинули смерть, и она с наслаждением протянула ноги. Вежи старухи сомкнулись, рот же, напротив, безвольно приоткрылся и запал. Полежав так мгновение, смерть принялась вздыхать и неразборчиво бормотать. Ежели бы можно было разобрать ея баяние, то узнала бы Феодосья, что смолоду смерть никто не мог обогнать в косьбе! Бывало, взмахнет она литовкой — целое городище от мора в один присест преставится! Взмахнет другой раз — три села с пустошью вместе с малыми детьми на Божью тропу встанут. Иной раз и не просит ея Господь призвать челядь на тот свет, а она сама, по собственному хотению, после окончания трудного дня еще разок с косой по пажити живота пройдется. Потому, что знает смерть: нет такого православного на Руси, кто ни мечтал бы поскорее избавиться от тягот и забот земной жизни и обрести житие небесное. Сколько раз с удовлетворением слышала смерть, как сродственники со вздохом молвили над телом усопшего: «Слава тебе, Господи, отмучился!». Особой гордостью смерти был мор в столице, когда её неустанным трудом в три дни дуба дало пол-Москвы.
— Потерпи, милая, потерпи родная… — услышала Феодосия и догадалась, что смерть уговаривает роженицу, мающуюся родильной горячкой.
Феодосия спешно подкинула хвороста в очаг, налила в каменный горшок воды и пристроила его в огне. Затем подхватилась и, стукнув себя перстами в лоб, вытащила из ложбинки, вырытой в земляной стене избушки, туесок с бурой прошлогодней клюквой. Она раздавила перстами ягодку и вложила ея в приоткрытые уста смерти:
— Пожуйте кислого, сразу полегчает. А я сей час и навару клюквенного еще сделаю.
Феодосия бросила в горшок горсть сушеного зелия, перемешала, дожидаясь, пока травы осядут на дно, отлила пахучего навару в маленький туесок и принялась помаленьку поить смерть.
— Вот у меня тут какая живая водица, — ласковым заупокойным голосом ворковала Феодосья.
Выпоив весь навар, Феодосья навалила на недужную завернутого в мешковину сена, особо угревая ноги смерти.
Вскоре лик смерти покрылся испариной.
— Слава тебе, Господи, пропотела! Спасла аз смертушку от успения! — возликовала Феодосия. — Глядишь, к утру поправится. Ох, а я-то не готова!..
И Феодосья подскочила так стремительно, что заколыхался огонь в очаге.
— Ни домовины не готово, ни могилки во сырой матери-земле, ни рубашки чистой, да и сама я не мытая, — запричитала Феодосья, кружа по избушке и не зная, за что вперед схватиться.
Наконец она увидала в углу под порогом каменный топор без топорища — Феодосья подобрала его как-то в лесу, очевидно, оброненный чудями шахтными и, схватив его, быстро выбежала из избушки.
На улице было еще не ночно, но уже исчезли все краски, сделавши сосны, траву, папоротник и мухоморы — все вокруг — серым скаредьем.
Феодосья побежала вглубь леса, туда, где помнилась ей поваленная старостью рябина, вся в шубе из сизого лишайника. Она быстро нашла её — повисшую на собственном комле затрухлявевшую колоду, расколовшуюся при падении. Натужившись, Феодосья разворотила дерево на два лотка и накинулась яростно рубить и скрести нутро каменным топором. При первых ударах Феодосьи из вершинного обломка выкатился леший и, чертыхаясь, сиганул прочь. Феодосье же приблазилось, что из колоды с шумом вылетела птица. Лишь когда птица побежала, ломая валежник и поминая чертей, Феодосья прервала свой труд и вгляделась в темноту. Но разглядеть ничего не удалось.
