Солдаты теснее окружили меня. Суровые лица их застыли, а глаза сияли. Что случилось с Кремежным? Он сорвал с головы шапку и швырнул на землю.
— Извините, товарищ полковник… Я сейчас не строевой. Но если вы позволите… Очень прошу, позвольте. Я возвращусь к своему пулемету во взвод.
— Наденьте шапку, — строго сказал Чернышев. — Помните, вам поручено очень важное дело: проводить занятия с бойцами.
Кремежный поднял шапку, выпрямился, зубы его блеснули в улыбке.
— Есть…
Ночью эта свежая группа бойцов впервые вступила в бой. Сержант Аревадзе, тот самый юноша, которого Кремежный обучал бросать гранаты и назвал самым хорошим учеником, уничтожил две бронемашины и один танк противника. Сержант пулеметного взвода Кручинин поджег грузовую машину, уничтожил расчет противотанковой пушки, нанес повреждение двум танкам врага и расстрелял группу вражеских автоматчиков.
Сержант Шарупов забрался на окраине Тима в покинутый дом, замаскировался и стал выслеживать вражеских автоматчиков. Они пытались укрыться в этом доме. Шарупов принес их документы и автоматы.
С первого боя прибывшее пополнение проявило себя отлично. Битва за Тим продолжалась, и с каждым днем, с каждой ночью она обходилась врагу все дороже.
Ветераны бригады, а теперь дивизии, нередко вспоминали первый день войны, нашу погрузку в эшелон, неожиданное крещение огнем. Каким далеким казался тот день, словно прошли целые годы! И казались странными наши переживания: они потому и запомнились, что были первым испытанием в войне.
А теперь война стала бытом: боевая тревога, атака или контратака, захват пленных и трофеев, даже неизбежные утраты в боях — все стало привычным, повседневным, и характеры людей закалились в огне, как металл, и не было места унынию, развинченности, тоске или упадку духа.
В перерывах между боями в солдатской землянке задумчиво вздыхал баян, ласково вторила ему гитара, слышались новые песни, сложенные на войне. Солдаты подогревали в котелках обеды, пили чай, вели задушевные разговоры о доме, о близких, о земле; жадно слушали сводки Совинформбюро, интересовались делами соседей — славной дивизии генерала И. Н. Руссиянова, мечтали вслух о любимых и по первому сигналу шли в бой.
Эти люди, казалось, ни на минуту не забывали своих заводов, цехов, бригад, колхозов, пашен, сел и городов, получали письма, читали их вслух, нередко шутили и смеялись, и можно было подумать, будто им и вправду легко, будто они без особых усилий творят самое трудное и тяжкое на земле дело.
Многие называли нашу дивизию коммунистической. Это звучало гордо и в значительной мере соответствовало действительности: во многих наших батальонах, полках, дивизионах 80–90 % личного состава были коммунисты и комсомольцы.
Когда к нам прибывало пополнение, политработники, солдаты и офицеры говорили новичкам, что они вступают в коммунистическую семью, где нет и не может быть места слабодушию, невыполнению боевого приказа, сомнениям в нашей победе.
В конце ноября в состав дивизии влились вновь сформированные части: артиллерийский полк и саперный батальон. Был укомплектован до штаба батальон связи, получили значительное подкрепление стрелковые полки. Как всегда, не теряя ни одного часа, Борисов занялся организацией подразделений, которые не вели боевых действий.
Я побывал в этих подразделениях и, конечно же, встретил здесь Чернышева. Его можно было заметить издали, высокого, плечистого, седого, — он стоял, окруженный группой солдат, и увлеченно говорил о чем-то. Я подошел ближе. Голос Федора Филипповича звучал спокойно, неторопливо, словно он в минуту затишья беседовал по душам со своим другом. Эта его манера говорить просто и бесхитростно, не повышая, голоса, нисколько не унижая даже провинившегося солдата, имела особую силу убеждения: он поддерживал человека, подавал ему руку, и боец понимал, что такое сердечное доверие командира должен был оправдать в бою.
— Другой, пожалуй, подумает, что это мелочи, — говорил Федор Филиппович, — и не скажет, но подумает: вот, мол, придира комиссар! Идут отчаянные бои, люди жизни своей не жалеют, а комиссар к пустякам придирается: почему такой-сякой не побрился, почему пуговицы не блестят, и шинель в грязи, и сапоги не чищены? Но, товарищи, я на опыте знаю, что из таких мелочей нередко вырастает большое и неприятное дело. Давайте глубже разберемся в вопросе: если человек за собой не следит, не ясно ли, что он опустился? Небрежность к собственной внешности — первый признак равнодушия. Кто из вас видел алкоголиков? Они обязательно разболтаны и грязны. Что для них внешность, если все мысли алкоголика сосредоточены на одном: как бы еще выпить? А уж ежели солдат небрежен — это тревожный сигнал. Кто знает, что у такого солдата на душе? Может, выжидает он удобную минуту, чтобы юркнуть куда-нибудь в укромный уголок, пересидеть, переждать войну? Конечно, я не о вас говорю, товарищи. Однако имейте в виду: в нашей дивизии каждый считает, что небритый и неряшливый ненадежны. Мы за звание гвардейской дивизии боремся, а наш солдат-гвардеец и в бою, и в быту — пример….
Возвращаясь на НП через это подразделение, я заметил: несколько солдат, несмотря на холод, старательно брились, другие натирали пуговицы, третьи начищали сапоги. Дивизия вела бой, и каждую минуту решались судьбы ее солдат и офицеров, а здесь, в неглубоком тылу, комиссар и другие политработники занимались, на первый взгляд, мелочными делами. Но они были тысячу раз правы: я тоже знал по опыту, что на фронте из малых дел зачастую возникают дела большие.
Мы встретились с комиссаром на НП. Федор Филиппович был рад чему-то, — я научился угадывать его настроение с первого взгляда.
— Вы помните Мошкова? — спросил он. — Ну да, того небритого, неопрятного сержанта, который в бою под Казацким спрашивал: не пора ли отходить?
— Да, помню. Кажется, я посоветовал ему побриться?
— Точно… Как вы думаете, что он сделал?
— Отстал от подразделения?
— Нет, не угадали.
— Попросился в тыл?
— Снова не угадали. Подорвал вражеский танк! Сейчас он командует взводом и вчера четыре раза водил своих бойцов в атаку. Но стоит глянуть на его солдат: выправка что надо, вымыты, побриты, подтянуты — хороши! А сам сержант — нет, вы его не узнаете. Передайте товарищу полковнику, говорит, мою благодарность: он вовремя меня приструнил, и теперь я знаю, что дисциплина воина и в его внешности видна…
Наш разговор прервал телефонный звонок из штаба армии. Командующий сообщил мне, что утром 4 декабря противник прорвал фронт обороны на участке нашего соседа слева и, развивая успех в северо-восточном направлении, занял населенные пункты Прилепы, Лисий Колодец, Кузькино, Погожее. Дивизии предстояло ликвидировать этот прорыв.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
