Возвращаясь из батальона на командный пункт дивизии, я встретил бригадного комиссара Грушецкого. Не помню, чтобы когда-нибудь, даже в минуты тяжелых переживаний, этот человек выглядел усталым или растерянным. А сейчас мы завершили удачный бой, и Иван Самойлович от радости пристукивал каблуками.
— Самых отличившихся воинов, Александр Ильич, ко мне, — сказал он, широко улыбаясь. — Я уполномочен вручить им правительственные награды.
Мне показалось, он шутит:
— Что вы, товарищ бригадный, ведь сейчас идет бой!..
— Вижу и… тем более! А почему нас должна смущать эта обстановка? Ведь люди заслужили высокие награды в бою? В бою они их и получат.
На окраине Перевалочного все еще гремели пулеметы, рвались гранаты, тяжело ухали мины, а в крестьянской хатенке, в трех сотнях метров от передовой, суровые, обожженные морозом и ветром бойцы в торжественной тишине, когда не слышно даже дыхания, подходили к члену Военного совета и, обнажив головы, получали из его рук ордена… Сознанием высокого долга и нерушимой клятвой звучали взволнованные слова:
— Служу Советскому Союзу…
Был вечер. Пришлось, занавесив окна, зажечь коптилку. Свет ее, густой и желтый, распространялся только над столом, за которым сидел бригадный комиссар. Трепетные тени блуждали по стенам. Углы просторной комнаты и проем двери, открытый в сени, были темны… Бригадный комиссар, строгий и сосредоточенный, негромко называл фамилию, и сдержанный голос так же негромко, взволнованно отзывался ему, и солдат выходил из полумрака к столу.
Я узнал Прокофия Канева, нашего разведчика, известного всей дивизии поистине лихими делами. Комиссар крепко пожал ему руку, обнял и поцеловал. А когда на ладони солдата засиял орден Ленина, Канев с минуту смотрел, как зачарованный, на знакомые очертания профиля, вздрогнул и прижал орден к груди.
— Мы будем гвардейцами… Гвардия Ленина победит!
Майор Василий Соколов, старший политрук Олег Кокушкин, солдаты-разведчики Иванов и Шалыгин, связист Пашин, капитан Филипп Трофимов — все они, такие разные, не похожие друг на друга, были сроднены одной чертой, которая проявлялась даже внешне — выдержкой и отвагой. Сколько раз эти воины смотрели смерти в глаза, ходили в опасную разведку за «языком», вступали в поединок с танками врага, дрались в штыковых атаках! А сейчас их обветренные лица улыбались, радость блестела в глазах: еще бы, ведь орден, врученный на поле боя, был знаком самых высоких заслуг.
Они торопились в свои подразделения. Натиск врага продолжался, и каждый из них знал свое место в бою. Сильные, волевые, они деловито уходили на ратный труд, отныне отмеченные признанием и славой. И после я не раз убеждался, что в бою у них не было мысли — жить или умереть, а была единственная мысль — о победе.
Ночью противник прекратил атаки на Перевалочное. Ему не помогли подтянутые резервы. Четыре вражеских танка сумрачно чернели на окраине села. Ветер опять гнал поземку и заметал трупы. А где-то в крестьянском домике, словно наперекор ветру, стуже, опасностям, страданиям и смерти, задумчиво, чуточку насмешливо, ласково и доверчиво пела гармонь.
Вечером 15 декабря мы с комиссаром Чернышевым были вызваны в штаб 40-й армии.
Поездка была хотя и кратковременной, а все же передышкой. Я почти ежедневно бывал в полках, батальонах, ротах. Быть может, поэтому штаб армии постепенно стал представляться мне довольно глубоким тылом.
Однако война есть война, и нередко случалось, что боец, прошедший огонь и воду, не затронутый ни пулей, ни осколком на передовой, случайно и нелепо находил свою гибель в тылу.
Так едва не случилось и со мной, и с моим адъютантом Шевченко, и с шофером Косолаповым. Бедняга, он пострадал значительно больше нас.
Мне часто вспоминается тот ясный безветренный день, синеватая морозная дымка у горизонта, иней, играющий в солнечном луче… После метели косые высокие сугробы кудрявились застывшими гребешками и, отражая блеклое небо, отсвечивали синевой, в точности как море и зыбь безбрежное, нереальное море, остановленное в извечном своем движении.
После чада прокуренной землянки было так приятно вдохнуть полной грудью свежий, морозный воздух, острый и щекочущий, как нарзан, и видеть в сиянии солнца эти родные русские просторы, суровый и ясный край, самый дорогой сердцу.
Машина быстро домчала нас до здания сельсовета в соседнем селе, где разместился штаб армии, и еще в прихожей я услышал знакомый голос генерала Подласа и чей-то смех. Командующий говорил весело, возбужденно, и я уловил обрывок фразы:
— …теперь-то немцы получат по загривку!..
И Чернышев, и я были несколько смущены той дружеской, радостной встречей, которую оказало нам высокое начальство. Здесь были командиры 1-й и 2-й гвардейских стрелковых дивизий генералы Руссиянов и Акименко, члены Военного совета дивизионный комиссар Маланин и бригадный комиссар Грушецкий, начальник штаба армии генерал Рогозный и другие высшие офицеры.
— Вот и кандидаты в гвардейцы прибыли! — громко возгласил Иван Никитович Руссиянов, встал, подал мне руку, прикоснулся к плечу. — За Перевалочное спасибо! Вы оттянули целый полк противника на себя, а мы получили возможность прорваться в тыл немцев и стукнуть их во фланг.
Усаживая меня рядом с собой, генерал Подлас спросил:
— Итак, на что жалуемся, Александр Ильич?
— Жалоб не имеется, товарищ командующий, — сказал я, удивленный этим радостным настроением командиров, которое в штабе армии далеко не всегда можно было наблюдать. — Правда, товарищ командующий, если бы вы подбросили мне пополнение, это было бы очень кстати! Дивизия занимает слишком широкий участок фронта…
Подлас улыбнулся:
— Значит, придется сузить участок.
— Это невозможно.
— Даже необходимо, Родимцев. Что ж делать? Вам придется потесниться. Дело в том, что сейчас на подходе свежая дивизия! Вы понимаете, какой силищей становится паша сороковая?
— О, конечно, понимаю!..
— Да, еще мы получаем порядочное количество «катюш»…
Теперь мне стало понятно, почему все командиры были так воодушевлены. Я отлично знал, что если бы мы имели силы, равные силам противника, гитлеровский «дранг нах Остен» и пресловутый «блицкриг» быстро превратились бы в «драп на Вестей» и в «блицкрах», тем более, что сама земля Украины и России жгла оккупантам подошвы: они сеяли неистовый гнев народный на каждом своем шагу.
У командарма была особенная манера говорить: он словно беседовал вслух с самим собой, ставил себе вопросы и отвечал на них.
— Итак, что нам докладывает разведывательный отдел армии? — спросил он и быстро оглянул зорким взглядом присутствующих. — Как ведет себя противник с наступлением зимы?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
