На борту было всего две каюты. Одна была, конечно, капитанская, а вторая принадлежала Аваале, с радостью уступившему ее доктору, хоть места в ней было лишь на одного.
– Поселишься со мной и моей командой, – сообщил мне Аваале. – Это будет чудесно! Обменяемся рассказами о своих приключениях, и я узнаю, что ты повидал.
Доктор отвел меня в сторону и предостерег:
– Я бы проявил благоразумие, описывая то, что ты повидал, Уилл Генри. Порой самые интересные истории лучше не рассказывать.
Расположенный у котельной кубрик был тесным и шумным, в нем царила постоянная жара, и потому в летние месяцы те, кому не выпало ночной вахты, спали на палубе в гамаках, подвешенных на миделе, а кубрик почти все время был пуст. В две первые ночи в море я не слишком выспался, потому что не мог расслабиться, когда подо мной раскачивался гамак, а голое ночное небо отказывалось стоять неподвижно. Если я закрывал глаза, делалось только хуже. Но к третьей ночи я и правда начал находить это приятным: раскачиваться туда-сюда, пока теплый соленый ветер ласкает щеки, а с темно-синих, как чернила, небес доносится песнь пляшущих звезд. Я лежал и слушал, как Аваале плетет небылицы не менее затейливые, чем гнездовище магнификума.
На третью ночь он сказал мне:
– Знаешь, почему капитан Джулиус нанял меня помощником? Потому что я раньше был пиратом и знаю их обычаи. Это правда, walaalo. Шесть лет я был пиратом, ходил вдоль побережья. От мыса Доброй Надежды до Мадагаскара я был бичом семи морей! Алмазы, золото, шелка, почтовые пакеты, иногда люди… Да, я торговал даже людьми. После того, как умерли мои родители, я записался на пиратский корабль, и когда научился всему, чему только мог, у капитана, я прокрался ночью к нему в каюту и перерезал ему глотку. Я убил его, а затем созвал всю команду и сказал: «Капитан умер; да здравствует новый капитан!» И что я сделал, как только стал капитаном? Поставил тяжелый замок на дверь каюты! – он хихикнул. – Мне и семнадцати не было. А через два года я был уже самым страшным пиратом Индийского океана; Аваале Грозный, звали они меня. Аваале Дьявол. И я был дьявол. Единственные, кто боялся меня больше моих жертв, была моя команда. Я мог пристрелить человека за то, что он икнул в мою сторону. У меня было все, walaalo. Деньги, власть, уважение. Все это теперь в прошлом.
– Что произошло? – спросил я.
Он вздохнул; его душа была растревожена этим воспоминанием.
– Мой первый помощник привел ко мне мальчика – мальчика, за которого он ручался и который хотел себе койку на судне, – и я согласился как дурак. Он был примерно того же возраста, в котором я сам начал, и сирота к тому же, и я сжалился над ним. Он был очень умен, и очень силен, и очень бесстрашен – не меньше, чем кое-какой другой мальчишка, что в свое время решил, что хочет быть пиратом. Мы стали довольно близки. Он был предан мне, а я ему. Я даже начал думать, что если мне когда-нибудь это надоест, я брошу пиратскую жизнь и оставлю корабль ему как моему наследнику.
Затем один из членов экипажа принес Аваале тревожные вести. Он подслушал, как мальчишка и первый помощник, человек, что за него поручился, шептались как-то ночью о тираническом правлении капитана и, что вызвало наибольшее возмущение, о том, как Аваале отказался честно разделить плоды трудов неправедных.
«Он тебе доверяет, – сказал юноше первый помощник. – Он не заподозрит ножа, пока тот не вонзится ему в самое сердце!»
Аваале не колебался. Он немедля схватил предполагаемых заговорщиков и вынудил их встать лицом к лицу. Оба отрицали заговор и заявили, что обвинитель плетет против них козни, чтобы подлизаться к капитану и увеличить свою долю добычи. Суд Аваале был скор и безжалостен: он убил всех троих, обвинителя и обвиняемых, включая мальчика, которого любил, хотя и признал, что это было тяжело – очень тяжело. Затем он собственноручно обезглавил их и вывесил головы с бизань-мачты как напоминание экипажу, что он был их царь и бог.
– Не понимаю, – сказал я. – Если первый говорил правду, зачем ты его убил? Он предупредил тебя о мятеже.
– Я не знаю, правду ли он говорил, walaalo. Я не знал, кому верить.
– В таком случае ты убил минимум одного невиновного.
– У меня не было выбора, – воскликнул он срывающимся от отчаяния голосом. – Если бы я оставил в живых не того, кого нужно, то погиб бы! Пролить кровь невиновного – или виновный прольет мою! Ты не знаешь, walaalo. Ты мальчик. Ты никогда не смотрел в лицо безликому.
– Безликому?
– Так я его называю. Я рыдал, когда вонзал кинжал ему в сердце; я горько плакал по мальчику, которого любил, когда его кровь, обжигающе горячая, лилась у меня сквозь пальцы. И, плача, я смеялся с неистовой, неодолимой радостью! Я смеялся, потому что был свободен от чего-то; я плакал, потому что был к чему-то прикован. Я был спасен и проклят одновременно. Благослови тебя бог, walaalo, тебе никогда не приходилось глядеть в лицо безликому; ты не знаешь.
Освобожденный и порабощенный, Аваале недолго оставался пиратом после того, как сделал свой невозможный выбор. Он бросил свой корабль в Дар-эс-Салааме, чье название – не что иное, как исковерканное арабское «андар ас-сал», «гавань мира». Не имея ни гроша за душой и ни единого друга на чужбине, он забрел далеко вглубь африканского континента, прежде чем достиг Буганды, где его приютила группа англиканских миссионеров. Они научили Аваале читать и писать по-английски и ежедневно молились за его бессмертную душу. Он молился с ними, поскольку ему казалось, что у него с их богом особое родство.
– Проливать невинную кровь для него не внове – нет, только не для него! – сказал Аваале. – Своего собственного сына он предал на кровавую гибель, чтобы я мог жить, дабы поклоняться ему. Этот бог, думаю, понимает предел между «возможно» и «должен»; он видел лицо безликого!
Какое-то время я молчал. Я смотрел, как звезды качаются туда-сюда, слева направо и обратно; слушал, как хлещет море по носу клипера; чувствовал, как бьется мое сердце.
– Я тоже его видел, – проговорил я наконец. – Я знаю этот предел, – он пролегал между Уортропом и Кендаллом в спальне на Харрингтон Лейн, между Торрансом и Аркрайтом в Монстрарии, между Рюриком и мной в Башне Молчания в центре мира.
– Где, walaalo? – в голосе Аваале слышалось недоверие. – Где ты его видел?
– Здесь, – сказал я и прижал руку к груди.
Часть тридцать пятая
«Ярость милосердного Бога»
На четвертый день горизонт перед нами почернел, а волны стали выше, повинуясь непреклонному ветру, навалившемуся на «Дагмару», словно гигантская рука, прижатая к ее груди. Капитан Расселл развернул судно к югу, чтобы уклониться от бури – решение, что пришлось не по вкусу монстрологу, скрежетавшему зубами, и тягавшему себя за нижнюю губу, и расхаживавшему по передней палубе, пока шторм гнул его едва ли не вдвое и взбивал его волосы в циклоническую путаницу. Я бросил вызов стихии, чтобы загнать доктора внутрь, совершенно убежденный, что в любой момент бушующие волны, яростно обрушивавшиеся на мостик, могут смыть его за борт.
– Ты знаешь, что сказал бы фон Хельрунг! – прокричал Уортроп, заглушая хлещущий ветер и грохочущее море. – Ярость милосердного Господа! Ну, а я скажу так: пусть спустит с поводка все свои чудеса и знамения! Пусть выйдут против меня силы небесные, и я буду сражаться с ними каждой клеточкой своего тела!
Палуба неистово содрогнулась и рывком встала на дыбы, сбив меня с ног. Рука монстролога выхлестнулась вперед и поймала меня, отдернув прочь от края.
– Тебе не стоит тут быть! – завопил он.
– Вам тоже! – заорал я в ответ.
– Отбой я не дам! Никогда!
Он отпихнул меня к корме и повернулся к мне спиной, широко расставив ноги для равновесия и раскинув руки, словно призывая гнев божий во всей его полноте на свою голову. Вспыхнула молния, гром сотряс доски, и Уортроп рассмеялся. Монстролог смеялся, и его смех заглушал ветер, и хлещущий дождь, и сам гром, поправ вихрь своей несокрушимой пятой. Что же удивительного в той власти, которую этот человек имел надо мной? Ведь он не бежал от своих демонов, как большинство из нас, но принимал их как родных, прижимая к сердцу в удушающем объятии. Он не пытался спастись, отрицая их, обманывая их или торгуясь с ними. Он спускался в их логово, в то тайное место, которое большинство из нас скрывает. Уортроп был Уортропом до мозга костей, поскольку его демоны определяли его, вдыхали в него дуновение жизни, и без них он пошел бы ко дну, как большинство из нас: в туманное чистилище бессознательного существования.
Можете звать его безумцем. Можете считать его тщеславным, эгоистичным, высокомерным и лишенным всех нормальных человеческих чувств. Можете и вовсе отмахнуться от него как от дурака, ослепленного собственной гордыней. Но вы не можете сказать, будто Пеллинор Уортроп не был до самого конца, полностью, яростно жив.
Я отступил в безопасность мостика, откуда мог за ним хотя бы приглядывать, хотя плещущая в стекло и струящаяся по нему вода мешала моему обзору, превращая Уортропа в исступленную призрачную тень на светло-сером фоне увенчанного белым моря. Аваале как раз встал за штурвал. Его мощные руки то и дело бугрились мышцами, пока он боролся с рулем.
