Согласно нашему уговору с князем Невшательским, я зашел за ним, и мы вместе отправились к Неаполитанскому королю, чтобы убедить его поговорить с императором насчет Винценгероде. Мы уже истребовали от Винценгероде сведения о его семье и точные данные о том, когда именно он покинет Германию, и, когда мы возвращались, князь Невшательский уже нашел случай объяснить императору, что Винценгероде не был его подданным. Чем больше император сердился, тем меньше меня страшили последствия этого дела, ибо у государей, как и у всех людей, есть совесть, которая повелевает им исправлять совершенные ими несправедливости. Но так как для пленников время тянется долго, то мы старались поскорее добиться решения, которое можно было предвидеть заранее, но без которого нельзя было устранить всякие поводы к беспокойству.
Император вызвал меня, чтобы узнать, нет ли каких-нибудь новых сведений об эстафете. Этот вызов показался мне добрым предзнаменованием, так как он последовал отнюдь не в урочный час. Хотя император очень смягчился, но он чувствовал еще потребность излить свою желчь. Я слушал его; я признавал незаконность действий Винценгероде в Москве и соглашался, что он подлежит суду и осуждению в том корпусе, который взял его в плен; но я сказал, что император не мог вызвать его В лично говорить с ним лишь для того, чтобы осуществить акт бесполезной теперь суровости, и что он проявил
уже достаточно суровости в разговоре с ним, чтобы еще надо было наказывать его. Я добавил, что жестокость с его стороны будет казаться теперь личной местью, результатом раздражения против императора Александра, адъютантом которого был Винценгероде, а между тем государям нет надобности драться лично, когда прогремело уже столько пушечных выстрелов.
Император рассмеялся и добродушно потянул меня за ухо, как он всегда делал, когда хотел обласкать кого-нибудь. Он сказал:
— Вы правы, но этот Винценгероде — дрянной человек и интриган. Подобает ли человеку такого ранга заниматься совращением солдат, унижаться до роли шпиона и совратителя, позволять себе пользоваться именем своего монарха, чтобы подстрекать солдат к бунту и подлости? Я отошлю его во Францию… Я предпочел бы, чтобы был захвачен в плен какой-нибудь русский, потому что эти иностранцы, служащие тому, кто предлагает больше, не такой уже прекрасный трофей. Вы итересуетесь им, конечно, из-за Александра. Ладно, ладно, ему не сделают зла. Император слегка потрепал меня по щеке; это служило у него знаком большой ласки. Я сразу заметил, что он ищет только предлога, чтобы отказаться от своего первоначального намерения.
Я не заставил себя просить и поспешил удалиться с такой приятной новостью, но император вновь позвал меня и сказал, чтобы я пригласил Нарышкина к себе пообедать. Он добавил, что через несколько дней отошлет его к русским аванпостам, но чтобы я молчал об этом.
— Что касается Винценгероде, то им вы интересуетесь меньше, потому что он не русский, — сказал мне император шутя.
Как было условлено у нас с князем Невшательским, я при разговоре с императором вставил фразу о том, что «интересы наших соотечественников, находящихся в плену, требуют бережного отношения к этому пленнику». Император с живостью возразил:
— Я помилую его отнюдь не по этой причине, так как своим поведением он поставил себя вне норм международного права, но потому, что я в сущности вовсе не собирался расправляться с ним. Если император Александр сделал ошибку и взял такого человека к себе в адъютанты то я не хочу делать ошибку, расправляясь с тем, кто особенно близок к нему. Я пошлю его во Францию под хорошим конвоем, чтобы помешать ему интриговать в Европе вместе с тремя-четырьмя другими подстрекателями такого же сорта.
Император отпустил меня еще раз повторив, чтобы я никому не говорил пока о его добрых намерениях по отношению к Винценгероде.
Я позволил себе только сказать князю Невшательскому, что он может быть спокоен за участь своего пленника; вместе с Неаполитанским королем князь отправился на обед к императору с намерением добиться окончательного решения по этому делу. Вскоре, как раз в то время, когда мы сидели за обедом, император снова меня вызвал и поручил мне сказать как бы от себя молодому Нарышкину (о семье и о личных качествах которого он подробно расспросил меня), что он желает мира и лишь от императора Александра зависит заключение мира почетного; император Наполеон никогда не придавал большого значения Польше и доказал это тем, что не освободил ее полностью; как и прежде, он лишь добивается такой системы, которая закрыла бы контингент для Англии, ибо это является единственным средством принудить ее к миру; можно договориться о таких способах осуществления этой системы, которые соответствовали бы особенностям положения каждой из договаривающихся сторон; император Наполеон оставался в Москве только потому, что русские не хотели вести переговоры; сам он по-прежнему готов начать переговоры; он все еще обладает прекрасной армией, русские знают, что им не приходилось одерживать над ним победы; стычка с Неаполитанским королем не была настоящим сражением; к императору Наполеону прибывают громадные подкрепления, и он удваивает свои силы, приближаясь к своей операционной базе; если война будет продолжаться, то он будет более силен и будет занимать более опасную для России позицию, чем если бы оставался в Москве; он находится в чрезвычайно выгодном положении, при котором его престиж вполне позволяет ему поставить императору Александру хорошие условия, так как всем известно, что его не принуждает к этому какая-либо неудача; для России настоящий момент является столь же благоприятным, так как движение французской армии, будучи в известной мере отступлением, уравновешивает те преимущества, которых неизменно добивались наши войска, и создает одинаково почетное положение для обоих правительств на случай переговоров; действительное зло, которое испытала Россия, было причинено пожарами, и вполне точно установлено, что в этих пожарах мы не при чем; самого Нарышкина император отошлет, может быть, к русским аванпостам, так как знает, что его семья особенно близка к императору Александру, и он отнюдь не хочет, чтобы Александр продолжал беспокоиться насчет его участи, ибо от Лористона и от меня он слышал всегда много похвал по поводу обращения Александра с нами.
Я возвратился к Нарышкину, обедавшему с нами, успокоил его насчет судьбы генерала Винценгероде и исполнил все приказания императора.
Тем временем Неаполитанский король и князь Невшательский говорили с императором по тому же делу в тоне своей обычной благожелательности к людям. Винценгероде был признан военнопленным и отослан во Францию вместе со своим адъютантом. Я снабдил Нарышкина деньгами, а на следующий день, побывав в нашем обозе, послал ему пальто, так как на нем не было ничего, кроме мундира. Мой слуга нагнал его, когда он был уже в пути вместе с головной частью нашей колонны; с этой колонной оба пленных следовали до Гжатска. Оттуда их отправили во Францию под конвоем одного офицера и одного жандарма. Случай им благоприятствовал: они были освобождены Чернышевым, который встретился с ними за Борисовым, когда он ехал с отрядом казаков к графу Витгенштейну, чтобы предупредить его о движении армии Чичагова.
Герцог Тревизский эвакуировал Москву 23 октября, взорвав согласно полученному им приказу Кремль и казармы. 27-го он был в Можайске. Оттуда мы в течение нескольких дней эвакуировали раненых при помощи немногочисленных транспортных средств, какие только удалось собрать. В Можайск прибыл обоз с рисом, и герцог д'Абрантес устроил там несколько складов, удовлетворивших потребности первых воинских частей, прибывших в город.
Следующий день, то есть 28 октября, мы провели вблизи города, не вступая в него. Император получил днем от герцога Тарентского сообщение о том, что подошедшие к неприятелю подкрепления принудили герцога оставаться в бездействии до 15-го. Вечером император узнал, что неприятель энергично теснил арьергард 5-го корпуса вблизи Медыни, и Понятовский направился к Гжатску по проселочным дорогам.
Когда мы проходили мимо Можайска, император сделал остановку, чтобы выяснить, как идет эвакуация и как выполняется его распоряжение о выдаче пайков раненым. Он сам разместил значительное число раненых как в своих личных повозках и экипажах, так и во всех тех, которые проезжали мимо. Некоторые возражали против этой меры, заявляя, что она обрекает несчастных раненых на гибель, так как они, едва покинув лазареты, должны будут тащиться по дороге, но император приказал рассадить их повсюду, где они только могли примоститься, в том числе на крышах фургонов, на повозках для фуража и даже на задках телег, уже нагруженных до отказа ранеными и больными из Малоярославца. Все они один за другим пали жертвой добрых намерений императора, хотевшего укрыть их от опасности, которая могла бы грозить им со стороны ожесточенных русских крестьян. Те из них, кто не свалился в результате истощения и мучительного способа путешествия, стали жертвой ночных морозов или погибли от голода, за исключением раненых гвардейцев и тех раненых, которые находились в обозе императора (эти раненые пользовались пищей и уходом благодаря изумительной самоотверженности доктора Лерминье и заботам начальника обоза Жи); так как все потеряли свои обозы, то до Вильно доехали живыми не больше 20 человек. Даже те из них, которые были в лучшем состоянии, чем другие, не могли вынести того способа путешествия и держаться на повозках там, где было размещено большинство из них. Легко представить себе состояние этих несчастных после нескольких лье пути. Истощение, тряска и холод — все вместе обрушилось на них. Никогда не приходилось видеть более скорбного зрелища.
