В трапезной наряднического двора Волкана Ладонинца не видел тоже изрядное время. Знали, что он собрал свой короб и был препровожден двумя дружинниками в покои князя. После его несколько раз замечали бегущим куда-то с берестяными грамотками. Вид у него был заполошный, а дареные варяжские сапоги явно велики.
При упоминании о сапогах, Олькша несколько приободрился. Вряд ли князь, – а кто еще мог пожаловать Волькше такую знатную обувку, – стал бы его одаривать, если бы собирался наказать за дерзость явленную на нарядническом дворе.
– Еще я слышал, – поведал староста нарядничьего двора: – что конюшим было велено определить вам с Вольком по лошади. А поскольку все, что были на княжеских конюшнях, оказались заняты, государь приказал двум сотникам отдать вам своих подменных коней.
От всего услышанного Ольгерд в одночасье почувствовал себя выше ростом и шире в плечах. Почтительные взгляды нарядников вскружили его и без того не особенно мозговитую башку. Он приосанился, подманил пальцем двух бывших товарищей и небрежным движением руки отправил их собирать свои пожитки и нести их вслед за собой в княжеские терема.
С Волхова раздавалось громыхание льдин. Ильменьский лед, поднятый половодьем, наскакивал на речной, пробивая себе дорогу в Ладогу. В воздухе пахло оттаявшей землей и распустившейся вербой. Но эти дорогие сердцу самоземца запахи не трогали душу дружинника личной княжеской сотни Ольгерда Хорсовича, который по-мальчишески перескакивая через лужи, направлялся в государевы терема.
Волькшу Рыжий Лют увидел только вечером. За княжеским столом. Он, наверное, так бы и не заметил своего приятеля, если бы не Гостомысл. Владыка ласково приветил вновь прибывшего. Те, кто не был на том знаменитом «уроке» Ронунга, страсть как хотели посмотреть на смельчака не убоявшегося выйти с Костоломом один на один. Будущие соратники сгрудились вокруг Ольгерда. Они, все до единого, желали самолично убедиться в том, что этот парень сделан из мяса и костей, а не из дубовых бревен, которым только и было под силу выдержать удары Костолома.
Олькшу усадили за стол. Налили. Наполнили блюдо всякой снедью. Первый раз в жизни сын ягна ел из серебряной посуды и пил из золотой чаши. Витязи, за плечами которых было не меньше дюжины ратных походов, хлопали его по плечу, как товарища, и спрашивали о том, как обрел он такую недюжинную стойкость.
Поскольку резь у Ольгерда в животе еще не прошла, он налегал на вино и лишь изредка и всячески чинясь отщипывал сочной оленины. Даже вина такого он прежде в рот не брал. Было оно похоже на ягодный взвар. Сладкое, душистое, терпкое. От двух чарок язык рыжего верзилы начал заметно опережать его мысли, которые ползли сзади точно сонная улитка. Тут-то и стал Ольгерд потомком знатного свейского рода, конунга ни конунга, но светлого ярла – это точно. Вспомнил он свою отроческую «дружину», что собирала дань с малолеток южного Приладожья. Только стали они в его рассказе не сорванцами и бузотерами, а ватагой мечтателей о ратных подвигах, наводивших мир и порядок в окрестных селах и городцах. И поднимались они в его речах за Правду и против Кривды числом один супротив троих. Не рассказывал, правда, Рыжий Лют, что это была за Кривда. Но так ведь не о ней же шла речь, а о том, откуда у него такая способность к ратному делу.
По всему выходило, что всю свою жизнь готовился Ольгерд служить владыке Ильменьских словен и усмирителю Гардарики. Вот и пришелся он как раз ко двору, где и будет отныне проливать за князя свою кровь. На том дружинники и сдвинули чаши. За князя, за дружину, за Долю, за Стречу и за Славу, такую чтобы неслась до самых ворот Ирия!
– Славно излагает, – молвил на все это Гостомысл, ухмыляясь в седые усы: – Ему бы баяном быть да былины под гусельный перебор сказывать. Что скажешь, Волкан Годинович?
Тут только Ольгерд углядел своего приятеля. Может потому и не узнал он Волькшу с порога, что сидел тот по правую руку от князя, сразу за Мстиславом. К тому же новая одежда и донельзя озабоченное лицо делали его неузнаваемым.
От такого обращения владыки к шестнадцатилетнему парнишке лица челяди передернулись злобной судорогой. Да и самому Волькше стало не по себе. Ну, сделал его князь правой рукой Мстислава, как тот и просил, ну, одел, обул, но зачем же теперь по каждому малому вопросу его поперед сотников да думцев призывать. Гостомысл точно тешился какой-то диковинной забавой, советуясь прежде всех с сыном Ладонинского самоземца.
– Так что скажешь, Вольк? Так ли все, как сказывает твой сродник? – еще раз спросил его князь.
– На все воля Матери Сырой Земли, – уклончиво ответил Годинович: – Коли будет ее соизволение и станет Ольгерд тебе опорой, а Гардарике защитой, то и все его слова будут чистой правдой, а коли оплошает и опозориться, так этих слов никто и не вспомнит.
– О, как завернул! – всплеснул руками Гостомысл: – Точь-в-точь как Година! Ни да, ни нет не сказал, а ответил достойно. Вот ведь Радомыслово семя. Налейте ему моего вина!
Виночерпий поспешил исполнить приказание.
– А теперь, Вольк, говори как есть: сколько правды в его словах?
– Столько же, сколько вод Ловати в Волхове,[200] – ответил Волькша мудреной присказкой своего отца.
– То есть совсем не много? – уточнил князь.
– То есть совсем не мало, – поправил его сын толмача.
Гостомысл зашелся от хохота. Ратники вторили дружным гоготом. Челядь подобострастно хихикала. И, глядя на их лживые лица, Волкан все больше и больше понимал, почему Година десятилетиями отказывался от предложений остаться на княжеском дворе. Сожрут и костей не оставят. Ах, князь, князь, и почему приспичила тебе эта озорная затея дразнить своих слуг, обласкивая простолюдина?..
Полночи Волькша пытался втолковать Ольгерду, что тот должен собрать в кулак свое небогатое разумение и держаться тише воды, ниже травы хотя бы до первого похода или стоящего ратного дела. Но Рыжий Лют, опьяненный вином и свалившимися на него почестями, и слушать ничего не хотел. Дескать, государь сам звал его на службу, сам назначил дружинником в свою личную сотню, так что теперь он, Ольгерд сын Хорса, может плевать на всю эту трусливую дворню и ее зависть.
Так оно и было. Дней десять Олькша братался со всеми дружинниками. Его недюжинную доблесть по очереди испытали на себе все его соратники. Не в полную силу, конечно. А так, в потеху. Олькшина удаль и соленый язык всколыхнул княжеское воинство. Дружинники опамятовали от глубокой лени, в которую погрузились по причине княжеского миролюбия последних лет, и вновь стали поигрывать оружием на дворе детинца. Несколько деревянных болванов изрубили в щепки за считанные дни, так что пришлось ставить новых. Снова запели луки на стрельбище. И не было музыки слаще для слуха Гостомыслова.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
