Но прятаться от него было бы все-таки глупо. Варя вышла из комнаты на втором этаже, где как раз дорисовывала что-то для своих «Арабесок», и остановилась на верхней площадке лестницы.
К чему угодно она была готова. Что бывший супруг привез с собой охранников, которым дано указание скрутить ее и погрузить в машину. Что он снова предъявит к ней сексуальные свои претензии. Что… Да мало ли что могло прийти в его сознание, оскорбленное тем, что он не получает того, что считает принадлежащим себе по праву!
К чему угодно… Но только не к тому, что увидит человека, о котором последние три месяца боялась думать, но не думать не могла, как ни старалась. Если бы доски пола разверзлись, как земные недра, и существо, отлитое из лавы, явилось бы перед нею, вряд ли это поразило бы Варю так, как поразило ее появление Александра Игнатьевича.
Три месяца она уговаривала себя, что думать о нем не надо. Что встреча с ним была случайной. Что он, конечно, спас ее от жуткого зверя, но для него это значит совсем не то же, что для нее. Что мужчины вообще не придают значения событиям в такой неясной сфере, как сфера чувств, которая только в женском сознании непомерно широка и значима. Все это она повторяла себе тысячу раз, наверное, не меньше. Потому что тысячу раз, не меньше, он являлся перед ее мысленным взглядом в эти три месяца, и она видела его так ясно, как будто мысленный взгляд был взглядом наяву.
Как он стоял тогда в темным-темном лесу, опустив карабин, и небо сверкало у него над головою всеми красками, которых не придумать человеку, потому что это краски спасения и счастья.
Как набирал воду из бурлящего родника, плескал ее себе в лицо, и отсвет глубокого внутреннего оживления загорался от этого в его глазах.
Как поил ее потом виски и просил, чтобы она непременно выпила до дна, потому что от виски сердцу будет веселей, а этого-то ей как раз и надо после страха, который она пережила. Как будто сам он не пережил страха, стоя в пяти метрах от медведя! Хотя, наверное, не пережил. Не похоже было, чтобы он знал, что это такое, страх.
Варя влюбилась в него с первого взгляда, как девчонка, и поняла это сразу, хотя ей совершенно не с чем было сравнивать свое чувство: никогда она ни в кого не влюблялась, и девчонкой тоже. Эта неожиданность и ясность любви так поразила ее, что весь тот вечер у камина она держалась с ним до неприличия скованно, стесненно и говорила что-то такое, что должно было ему показаться неимоверной глупостью, и ночью так и не смогла заснуть на разложенном для нее диване, а утром, не включая свет, бесшумно оделась в темноте и сбежала, боясь подумать, что с нею будет, если она увидит его снова.
Стоило ли удивляться, что, увидев его три месяца спустя, она чуть сознание не потеряла прямо на лестнице!
В глубине души Варя была уверена, что в следующие же выходные он приедет в Александров опять. Конечно, она вела себя с ним как совершеннейшая дура: лепетала стихи, предлагала помыться в бане и боялась посмотреть ему в лицо, потому что ее с ума сводил дерзкий росчерк челки у него на лбу и светлые прямые лучи, которые разбегались в серых его глазах от центра к краям. Глаза были поставлены так широко, что от этого в его лице не было ничего округлого, обтекаемого – все оно состояло из твердых линий. Но вот это свечение прямых лучей… Из-за него во взгляде Александра Игнатьевича и чувствовалось какое-то особенное внимание, которое казалось Варе вниманием не ко внешней жизни. Похоже, внешнюю жизнь он и так, без особенного внимания, знал во всех ее зримых деталях, и знал, что надо делать, чтобы она была ему послушна. И во что-то другое всматривался он таким взглядом, от которого у Вари замирало сердце…
Впрочем, наверняка она все это про него выдумала. Выдумала же она, будто бы он появится в Александрове, несмотря на всю глупость, с которой она себя с ним повела. А он не появился. И через неделю не появился, и через месяц. И удивляться было нечему: он вообще появился в ее александровском доме только по стечению обстоятельств. Эти обстоятельства прошли – родовое гнездо он посмотрел. И больше ему здесь появляться было незачем.
«Незачем! – не вслух, но отчетливо произнесла Варя. – Для него все это выглядит совсем иначе. Для всех мужчин такие вещи выглядят иначе. Разве ты до сих пор этого не поняла?»
Она зажмурилась, потрясла головой и решительно спустилась вниз по лестнице.
– Ты сегодня бледная, Варвара, – заметил Герберт. – Плохо спала, потому что волновалась?
– Ага, – сказала Варя. – Это же первая работа у меня такая.
– Очень большой заказ, – кивнул Герберт. – И впервые у тебя получилось полностью хорошо. Я много раз говорил тебе: чтобы быть на настоящем уровне, фарфор должен являться модным. А тебе для этого не хватало артистизма. Ты была слишком серьезная, Варвара, – улыбнулся он.
– Была, а теперь перестала? – Варя улыбнулась в ответ.
– Наверное, с тобой что-нибудь произошло. Что-нибудь приятное. Ну, к делу! – Герберт хлопнул в ладоши. – Сегодня важные минуты, нельзя их терять.
Варя пошла вслед за Гербертом в цех отливки. У нее сердце всегда замирало, когда она видела, как жидкий фарфор, то есть и не фарфор еще, а каолиновая масса, которая, возможно, станет фарфором, заливается в гипсовые формы. А сегодня, когда это были не посторонние формы, сердце ее должно было бы замирать особенно.
Она могла представить их с закрытыми глазами. Она знала каждую линию этих фигурок, она сама придумала каждую эту линию и сама следила за изготовлением гипсовых форм, в которых они должны были наконец воплотиться.
И как же при этом не замирать сердцу?
Но сердце ее молчало. Варя и сама не понимала, отчего вдруг такая странность.
«Из-за этой тошноты дурацкой, – сердясь на себя, подумала она. – Отравилась, что ли? Вечно у меня все некстати!»
И тут она вспомнила, что сегодня ранним утром эта непонятно откуда взявшаяся тошнота казалась ей вот именно признаком того, что она волнуется из-за предстоящей отливки. Выходит, тогда она ошибалась? Или ошибается сейчас?
Варя вышла из мастерской, когда город уже погружался в сумерки. На другом берегу Москвы-реки белели в полумраке стены собора в Коломенском, мерцали золотые звезды на его синих куполах.
Варя шла вдоль берега и не чувствовала ничего, кроме усталости. Ни радости от того, что ее «Арабески» получились именно такими, какими она их задумала. Ни удовлетворения от того, что они вообще получились, что ей доверили наконец сделать что-то самостоятельное.
«Это из-за тошноты, – снова подумала она. – Из-за дурацкой тошноты. А она… Она просто так. Ничего она не значит!»
И тут ужас, который она до сих пор гнала от себя, то есть и не гнала даже, а просто не хотела сознавать, – ужас этот накрыл ее с головою.
