воем ворвалась во двор Морено. Здесь ждали бочки – большие бочки, пузатые бочки, и солдаты, позабыв про все, набросились на вино, а Рафаэль Морено в своей конторе стоял на коленях рядом с женой, которая вернулась домой к полуночи, и молился, чтобы вина хватило и замки в конторе оказались достаточно прочными.
Хейксвилл выругался. Он услышал, как ломают ворота, и плюнул в Терезу:
– Живее!
Пуля разбила ставень и вошла в потолок. Хейксвилл обернулся, боясь увидеть Шарпа, – нет, всего лишь шальной выстрел с улицы. Младенец мешал сержанту, но Хейксвилл не мог его сейчас убить, понимал, что это главный козырь. Штык по-прежнему касался детского горла. Антония зашлась в плаче; Хейксвилл повернул лезвие, скрипнул зубами, перебарывая судорогу, и снова заорал:
– Живее!
Она все еще одета, черт побери, а надо покончить с этим быстрее. Только туфли и сняла. Он снова повернул штык, так что показалась капелька крови, и увидел, как ее руки метнулись к вороту платья.
– Так-то лучше, крошка. Мы ведь не хотим, чтоб малышка умерла, правда?
Он гоготнул, смешок перешел в надсадный кашель. Тереза смотрела на штык. Она не решалась броситься на Хейксвилла. Кашель прекратился, глаза открылись.
– Пошевеливайся, крошка. Некогда рассусоливать.
Тереза затеребила узел на горле, притворяясь, что не может справиться со шнурком, и Хейксвилл начал быстро сглатывать, так что кадык заходил под шрамом.
– Живее, крошка, живее.
Он волновался. Эта сучка его унизила, теперь ее черед. Тереза умрет вместе со своим пащенком, но прежде Хейксвилл потешится – он стал прикидывать, как осуществить задуманное, держа при этом младенца, и тут понял, что она тянет время. – Я проколю ей горло, крошка, а потом тебе. Если хочешь, чтобы твой ублюдок остался жив, раздевайся, и поживее.
Дверь прогнулась под ударами Харперова башмака, Хейксвилл обернулся, и тут щеколда сорвалась, дверь задрожала на петлях. Хейксвилл держал штык вертикально над горлом Антонии.
– Стой!
Тереза потянулась к штуцеру и тут же замерла. Харпер налег на дверь, не рассчитал силы и влетел в комнату, упал на люльку, да так и замер на четвереньках, уставясь на семидюймовый штык. Шарп (из-за его плеча выглядывала девушка) остановился в дверном проеме, палаш, направленный на Хейксвилла, повис в воздухе, клинок дрожал.
Хейксвилл рассмеялся:
– Опоздал малость, Шарпи? Тебя ведь так зовут – Шарпи? Или Дик? Счастливчик Шарпи. Помню-помню. Умница Шарп, только это не спасло тебя от порки, верно?
Шарп поглядел на Харпера, на Терезу и снова на Хейксвилла. Медленно указал на труп Ноулза:
– Это ты сделал?
Хейксвилл гоготнул, расправил плечи:
– Ты очень догадливый, Шарп. Разумеется, я. Молодчик пришел защитить твою дамочку. – Сержант фыркнул. – Теперь мою.
Ее платье было расстегнуто сверху, и Хейксвилл видел золотой крестик на смуглой шее. Он хотел ее, хотел чувствовать ладонями эту кожу, и он ее получит! А потом убьет! А Шарп пусть смотрит, потому что никто не посмеет тронуть Обадайю, пока тот угрожает ребенку.
Девушка за спиной у Шарпа застонала, Хейксвилл судорожно повернулся к дверям:
– Привел с собой шлюшку, Шарпи? Точно! Давай ее сюда!
Девушка перешагнула через тело Ноулза. Она шла медленно – боялась желтолицего пузатого мужчины, который держал извивающегося, орущего младенца. Она стала рядом с Харпером и нечаянно толкнула ногой выпавший из опрокинутой люльки кивер. Кивер покатился и замер под рукой у Харпера. Хейксвилл смотрел на девушку.
– Отлично. Симпатичная крошка. – Он гоготнул. – Тебе нравится ирландец, детка?
Девушка тряслась от страха.
– Он свинья. Все вы, чертовы ирландцы, – большие грязные свиньи. Со мной тебе будет лучше, крошка. – Голубые глаза устремились на Шарпа. – Закрой дверь, Шарпи. По-хорошему.
Шарп закрыл дверь, стараясь не злить дергающегося человека, который держал его ребенка. Он не видел лица Антонии, только длинный штык над свертком пеленок. Хейксвилл рассмеялся:
– Отлично. Теперь смотри, Шарпи. – Он взглянул на Харпера, который стоял все в той же нелепой позе, на четвереньках. – И ты, свинья. Смотри. Встань.
Хейксвилл не знал, как это сделает, но уж как-нибудь сообразит. Главное, пока ребенок у него, все они в его власти. Сержанту понравилась новая девушка, судя по всему подружка Харпера; ее он заберет с собой, в город, но прежде надо убить Харпера и Шарпа, потому что они знают, кто убил Ноулза. Хейксвилл потряс головой. Он убьет их, потому что ненавидит.
Хейксвилл рассмеялся и увидел, что Харпер так и не сдвинулся с места.
– Я приказал тебе встать, ирландская скотина! Встать!
Харпер встал, его сердце отчаянно колотилось. В руках он держал кивер. Ирландец видел портрет на донышке и, хотя не знал, чей это, запустил руку в тулью.
Лицо Хейксвилла исказилось, штык задрожал.
– Отдай мне, – захныкал сержант. – Отдай.
– Положи ребенка.
Остальные не шевелились. Тереза и Шарп ничего не понимали; у Харпера была лишь самая смутная мысль, единственная соломинка, за которую он мог ухватиться в этом водовороте безумия. Хейксвилл трясся, его лицо судорожно дергалось.
– Отдай! – рыдал он. – Мамочка! Отдай мне мою мамочку!
Ольстерец заговорил ласково:
– Я касаюсь ногтями ее глаз, Хейксвилл, нежных глаз, и я их вырву, Хейксвилл, вырву, и твоя мамочка будет плакать.
– Нет! Нет! Нет!
Хейксвилл раскачивался, рыдал; он весь сжался. Ребенок тоже плакал. Желтое лицо было обращено к Харперу, голос упрашивал:
– Не надо! Не надо! Не обижай мою мамочку!
– Обижу, обижу, если не положишь ребенка, не положишь ребенка. – Харпер говорил напевно, как с маленьким, и Хейксвилл раскачивался в такт словам. Голова сильно дергалась – и вдруг страх исчез, Хейксвилл взглянул на Харпера:
– За дурака меня держишь?
– Мамочке больно.
– Нет!
Шарп с ужасом наблюдал, как уродливый великан впадает в безумие, которое всегда за ним подозревали. Хейксвилл стоял в полуприседе, примостив ребенка на коленях, раскачивался и плакал, однако штык по-прежнему касался детской шеи, и Шарп по-прежнему не решался сдвинуться с места.
– Твоя мать говорит со мной, Обадайя.
Хейксвилл вновь обернулся на голос. Харпер держал кивер возле уха.
– Она велит тебе положить ребенка, положить ребенка, велит, чтобы ты ей помог, ей помог, потому что она жалеет свои глазки. Хорошенькие глазки, Обадайя, мамочкины глазки.
Сержант тяжело, отрывисто задышал и кивнул:
– Положу, положу. Отдай мне мамочку!
– Она идет к тебе, идет, только прежде положи ребенка, положи, положи.
Харпер шагнул к сержанту и протянул кивер. Лицо у Хейксвилла стало как у мальчишки, который сделает что угодно, лишь бы избежать порки. Он с жаром кивнул, слезы бежали по щекам.
– Я кладу ребенка, мамочка, кладу ребенка. Обадайя не хочет обижать малышку.
Острие штыка отодвинулось от детского горла, кивер приблизился еще на дюйм, и тогда
