— Не бойтесь и не тревожьтесь, — скривил рот Николай Всеволодович.
— Впрочем ничего мне это не составит, если ему и стыдно за меня будет немножко, потому тут всегда больше жалости, чем стыда, судя по человеку конечно. Ведь он знает, что скорей мне их жалеть, а не им меня.
— Вы, кажется, очень обиделись на них, Марья Тимофеевна?
— Кто, я? нет, — простодушно усмехнулась она. — Совсем-таки нет. Посмотрела я на вас всех тогда: все-то вы сердитесь, все-то вы перессорились; сойдутся и посмеяться по душе не умеют. Столько богатства и так мало веселья — гнусно мне это всё. Мне впрочем теперь никого не жалко, кроме себя самой.
— Я слышал, вам с братом худо было жить без меня?
— Это кто вам сказал? Вздор; теперь хуже гораздо; теперь сны нехороши, а сны нехороши стали, потому что вы приехали. Вы-то, спрашивается, зачем появились, скажите пожалуйста?
— А не хотите ли опять в монастырь?
— Ну, я так и предчувствовала, что они опять монастырь предложат! Эка невидаль мне ваш монастырь! Да и зачем я в него пойду, с чем теперь войду? Теперь уж одна одинёшенька! Поздно мне третью жизнь начинать.
— Вы за что-то очень сердитесь, уж не боитесь ли, что я вас разлюбил?
— Об вас я и совсем не забочусь. Я сама боюсь, чтобы кого очень не разлюбить.
Она презрительно усмехнулась.
— Виновата я, должно быть, пред ним в чём-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг как бы про себя, — вот не знаю только, в чём виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась день и ночь, что пред ним в чём-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и всё думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.
— Да что́ вышло-то?
— Боюсь только, нет ли тут чего с его стороны, — продолжала она, не отвечая на вопрос, даже вовсе его не расслышав. — Опять-таки не мог же он сойтись с такими людишками. Графиня съесть меня рада, хоть и в карету с собой посадила. Все в заговоре — неужто и он? Неужто и он изменил? (Подбородок и губы её задрожали.) Слушайте вы: читали вы про Гришку Отрепьева, что́ на семи соборах был проклят?{60}
Николай Всеволодович промолчал.
— А впрочем я теперь поворочусь к вам и буду на вас смотреть, — как бы решилась она вдруг; — поворотитесь и вы ко мне и поглядите на меня, только пристальнее. Я в последний раз хочу удостовериться.
— Я смотрю на вас уже давно.
— Гм, — проговорила Марья Тимофеевна, сильно всматриваясь, — потолстели вы очень…
Она хотела было ещё что-то сказать, но вдруг опять, в третий раз, давешний испуг мгновенно исказил лицо её, и опять она отшатнулась, подымая пред собою руку.
— Да что́ с вами? — вскричал Николай Всеволодович почти в бешенстве.
Но испуг продолжался только одно мгновение; лицо её перекосилось какою-то странною улыбкой, подозрительною, неприятною:
— Я прошу вас, князь, встаньте и войдите, — произнесла она вдруг твёрдым и настойчивым голосом.
— Как войдите? Куда я войду?
— Я все пять лет только и представляла себе, как он войдёт. Встаньте сейчас и уйдите за дверь, в ту комнату. Я буду сидеть, как будто ничего не ожидая, и возьму в руки книжку, и вдруг вы войдите после пяти лет путешествия. Я хочу посмотреть, как это будет.
Николай Всеволодович проскрежетал про себя зубами и проворчал что-то неразборчивое.
— Довольно, — сказал он, ударяя ладонью по столу. — Прошу вас, Марья Тимофеевна, меня выслушать. Сделайте одолжение, соберите, если можете, всё ваше внимание. Не совсем же ведь вы сумасшедшая! — прорвался он в нетерпении. — Завтра я объявляю наш брак. Вы никогда не будете жить в палатах, разуверьтесь. Хотите жить со мною всю жизнь, но только очень отсюда далеко? Это в горах, в Швейцарии, там есть одно место… Не беспокойтесь, я никогда вас не брошу и в сумасшедший дом не отдам. Денег у меня достанет, чтобы жить не прося. У вас будет служанка; вы не будете исполнять никакой работы. Всё, что́ пожелаете из возможного, будет вам доставлено. Вы будете молиться, ходить куда угодно и делать, что вам угодно. Я вас не трону. Я тоже с моего места всю жизнь никуда не сойду. Хотите всю жизнь не буду говорить с вами, хотите рассказывайте мне каждый вечер, как тогда в Петербурге в углах, ваши повести. Буду вам книги читать, если пожелаете. Но зато так всю жизнь, на одном месте, а место это угрюмое. Хотите? решаетесь? Не будете раскаиваться, терзать меня слезами, проклятиями?
Она прослушала с чрезвычайным любопытством и долго молчала и думала.
— Невероятно мне это всё, — проговорила она, наконец, насмешливо и брезгливо. — Этак я пожалуй сорок лет проживу в тех горах. — Она рассмеялась.
— Что ж, и сорок лет проживём, — очень нахмурился Николай Всеволодович.
— Гм. Ни за что не поеду.
— Даже и со мной?
— А вы что такое, чтоб я с вами ехала? Сорок лет сряду с ним на горе сиди — ишь подъехал. И какие, право, люди нынче терпеливые начались! Нет, не может того быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой князь! — гордо и торжественно подняла она голову.
Его будто осенило.
— С чего вы меня князем зовёте и… за кого принимаете? — быстро спросил он.
— Как? разве вы не князь?
— Никогда им и не был.
— Так вы сами, сами, так-таки прямо в лицо, признаётесь, что вы не князь!
— Говорю, никогда не был.
— Господи! — всплеснула она руками, — всего от врагов его ожидала, но такой дерзости — никогда! Жив ли он? — вскричала она в исступлении, надвигаясь на Николая Всеволодовича, — убил ты его или нет, признавайся!
— За кого ты меня принимаешь? — вскочил он с места с исказившимся лицом; но её уже было трудно испугать, она торжествовала:
— А кто тебя знает, кто ты таков и откуда ты выскочил! Только сердце моё, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актёр, хуже даже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже, да скажи, чтобы присылала почище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней при милости на кухне состоишь? Весь ваш обман насквозь вижу, всех вас, до одного, понимаю!
Он схватил её крепко, выше локтя, за руку; она хохотала ему в лицо:
— Похож-то ты очень похож, может и родственник ему будешь, — хитрый народ! Только мой — ясный сокол и князь, а ты — сыч и купчишка! Мой-то и Богу, захочет, поклонится, а захочет, и нет, а тебя Шатушка (милый он, родимый, голубчик мой!) по щекам отхлестал, мой Лебядкин рассказывал. И чего ты тогда струсил, вошёл-то? Кто тебя тогда напугал? Как увидала я твоё низкое лицо, когда упала, а ты меня подхватил, — точно червь ко мне в сердце заполз: не он, думаю, не он! Не постыдился бы сокол мой меня никогда пред светской барышней! О Господи! да я уж тем только была счастлива, все пять лет, что сокол мой где-то там, за горами живёт и летает, на солнце взирает… Говори, самозванец, много ли взял? За большие ли деньги согласился? Я бы гроша тебе не дала. Ха-ха-ха! ха-ха-ха!..
— У, идиотка! — проскрежетал Николай Всеволодович, всё ещё крепко держа её за руку.
— Прочь, самозванец! — повелительно вскричала она, — я моего князя жена, не боюсь твоего ножа!
— Ножа!
— Да, ножа! у тебя нож в кармане. Ты думал, я спала, а я видела: ты как вошёл давеча, нож вынимал!
— Что́ ты сказала, несчастная, какие сны тебе снятся! — возопил он и изо всей силы оттолкнул её от себя, так что она даже больно ударилась плечами и головой о диван. Он бросился бежать; но она тотчас же вскочила за ним, хромая и прискакивая, вдогонку, и уже с крыльца, удерживаемая изо всех сил перепугавшимся Лебядкиным, успела ему ещё прокричать, с визгом и с хохотом, во след в темноту:
— Гришка От-репь-ев а-на-фе-ма!
V
«Нож, нож!» — повторял он в неутолимой злобе, широко шагая по грязи и лужам, не разбирая дороги. Правда, минутами ему ужасно хотелось захохотать, громко, бешено; но он почему-то крепился и сдерживал смех. Он опомнился лишь на мосту, как раз на самом том месте, где давеча ему встретился Федька; тот же самый Федька ждал его тут и теперь и, завидев его, снял фуражку, весело оскалил зубы и тотчас же начал о чём-то бойко и весело растабарывать. Николай Всеволодович сначала прошёл не останавливаясь, некоторое время даже совсем и не слушал опять увязавшегося за ним бродягу. Его вдруг поразила мысль, что он совершенно забыл про него и забыл именно в то время, когда сам ежеминутно повторял про себя: «нож, нож». Он схватил бродягу за шиворот и, со всею накопившеюся злобой, изо всей силы ударил его об мост. Одно мгновение тот думал было бороться, но почти тотчас же догадавшись, что он пред своим противником, напавшим к тому же нечаянно, — нечто в роде соломинки, затих и примолк, даже нисколько не сопротивляясь. Стоя на коленях, придавленный к земле, с вывернутыми на спину локтями, хитрый бродяга спокойно ожидал развязки, совершенно, кажется, не веря в опасность.
