– Вот что! – наконец надумал светлейший. – Собери, Василий Лукич, самых покладных из курляндских дворянчиков, что победнее разумеется, и прямо им скажи: коли хотят получить по триста червонцев на брата, так пусть выберут меня! Я за год уступаю им все коронные налоги и другие, пожалуй… и каждому, смотря по человеку, готов я, при случае, дать акциденции. В Морице и герцогине им не стоит принимать никакого участия. Обе голы! А мы – не им чета! Да Морицу и государыня не соизволяет быть герцогом. Поди же, голубчик… да как сходку устроишь – войско наше выведи в порядке к эспланаде. Уж я надеюсь на твоё уменье и ловкость.
Долгоруков вышел с почтительным поклоном, а Меньшиков ещё долго прохаживался по комнате, предаваясь честолюбивым мечтам, пока появление его агента не обратило внимания светлейшего на другие дела.
– Ну, о чём советовалась герцогиня-вдовушка с Васькой с моим?
– Сулила взятку за то, чтобы склонить вашу светлость на соизволение брака её высочества с Морицем, но он не подал никакой надежды.
– Верно… На него, стало быть, я могу полагаться и в настоящем деле. Кстати, вот и ты мне выскажи с своей стороны, удастся ли? Я Василью Долгорукову велел теперь же ваших курляндчиков собрать, кто победнее, и пообещать, коли меня выберут в герцоги, по триста червонцев на брата.
– Не возьмут, ваша светлость, потому что большинство не соизволит; стало быть, меньшинству не удастся это самое… Первое – вы не немец, и второе – не нашей веры.
– Гм?! Вот вы каковы, немцы! Чужого не хотите, а со своими ужиться не можете! – И князь, нахмурив брови, возобновил свою прогулку по комнате, становясь всё мрачнее и мрачнее. Агент, почтительно поклонившись, вышел из комнаты, а через несколько минут светлейший послал за Долгоруковым.
– Я в ночь еду, – сказал он Василью Лукичу, – и беру с собою двадцать драгун. Начальство над войсками сдаю тебе. Посылай ко мне через день курьера с извещением обо всём, что будет происходить здесь. Я на тебя, Василий Лукич, во всём полагаюсь. Так сослужи эту службишку радетельно…
– Будьте благонадёжны, ваша светлость, за ваши милости я вечно признателен и всё ко угождению вашей милости не премину выполнить.
Светлейший поцеловал его в лоб и просил прийти проститься.
Ровно в полночь князь сел в бричку, а за нею в повозке, оцепленной десятком драгун, повезли схваченного утром голштинца.
Через три дня, в ночь же, светлейший выехал в Петербург, накануне оставив голштинца в Ивангородской тюрьме.
Ваня Балакирев со дня отречения Дуни от союза с ним редко ночью засыпал, поднимаясь к себе в комнатку. Чаще он оставался внизу и, сидя в передней, в углу дивана, погружался в полудремоту; так было и в ночь нежданного возвращения светлейшего. На этот раз Балакиреву и к себе-то нельзя было ещё уходить, потому что едва Авдотья Ивановна с Сапегою успели выйти из внутренних комнат её величества, как явился Александр Бутурлин и, пройдя, как это вошло уже в обычай, без доклада, вышел через четверть часа, сопровождая её величество, вместе с Анисьею Кирилловною. Уходя, государыня приказала Ивану, что если через час не изволят быть, – послать в Морскую слободу, к дому ювелира Дунеля, карету.
Иван принялся наблюдать бег времени по часам, послав на конюшню за каретою.
Вот уж близко к урочному времени. Тишь мёртвая вокруг, так что слышно, как отдаётся мерный бой маятника в соседней приёмной. Свеча сильно нагорела, как вдруг нагар слетел, сбитый волною воздуха, пахнувшего в несовсем прикрытое окно. Ваня невольно вздрогнул и вскочил с места при скрипе отворяемой с крыльца двери. Мгновение – и перед ним в дорожном плаще вырос светлейший, делая рукою знак, чтобы он не крикнул.
– Опять? – указывая в сторону собственных апартаментов, спросил князь.
– Жду… Если через четверть часа не будут, пошлю к Дунелю карету.
– Отлично… Я спрячусь у тебя… переоденусь, а как войдёт к себе, ты приди…
– А если нельзя будет уйти тотчас?
– Я не говорю тотчас, а когда останется одна государыня…
– Поднимусь к себе, коли я, ваша светлость, и…
Светлейший приказал послать за Макаровым: чтобы был немедленно Ваня послал гребца в верейке[78] и отослал карету. Кабинет-секретарь успел пройти на вышку к Ване тоже вовремя – до возвращения её величества.
Только промелькнул делец, как стали внятно слышаться голоса идущих по двору, и Иван, распахнув дверь на крыльцо, вышел со свечою.
Государыня изволила идти под ручку с Анисьею Кирилловной и очень громко смеялась. Сбросив cамару[79], её величество прошла к себе, а через несколько минут спутница её удалилась.
Смолкло всё, и Ваня поднялся наверх, оставив свечу в передней, но притворив дверь в коридор с крыльца.
Князь тотчас встал и пошёл вниз, оставив Балакирева с Макаровым.
– Как удачно вышло! – не утерпел кабинет-секретарь, прибавив: – Даст Бог и остальное так же легко уладится.
Ваня промолчал, начиная думать совершенно противное. В душу его закрались боязнь и нервное раздражение; не владея собою, он неслышными шагами, притаив дыхание, юркнул на лестницу.
Эта страшно мучительная нравственная пытка, к счастию для бедняка, длилась одно мгновение. До слуха его долетел согласный дружеский разговор, и страх отлетел так же быстро, как пришёл.
Он взбежал наверх, оживлённый, и обратился к Макарову со словами:
– Всё поправилось, кажись; ладят…
– Я так и знал и был совершенно спокоен, – ответил величественно-дипломатическим тоном кабинет-секретарь, в сущности схитрив и рисуясь.
В разговоре с Меньшиковым Алексей Васильевич, напротив, не скрывал от светлейшего опасений за исход его отважного плана – предстать сюрпризом и начать с упрёков. Подействовало ли его представление, или светлейший передумал, но вступление его в речь было более лёгко и произвело ожидаемое действие одними напоминаниями постоянных услуг и заверением готовности поддерживать сложившиеся временем отношения. Светлейший развил затем картину стремлений честолюбия всех прихлебателей и угодников, умевших только льстить, но лишённых способностей.
– В числе приближённых теперь к вам есть и такой человек, который усердствовал вашим врагам. Вам хорошо известно, что если бы раздули подозрения – как нашёптывала Чернышиха, – то последствия могли бы быть самые печальные для меня.
– Знаю! Верю… да ведь ты сам мне про Авдотью Ивановну, когда я спрашивала, сказал, что из неё можно сделать что хочешь! Что теперь вреда от неё ждать нечего!
– Конечно… вредить она по-прежнему не может, а своё корыстие в ней то же, что и было… Поэтому высоко ценить её угодливость не приходится…
– Мне она и то уже надоела. Я без тебя опять призывала княгиню Аграфену Петровну. Представь себе, что она мне то же самое пропела про Карла, что и ты. Чтобы я ему и голштинцам не давала бы много умничать, а то они скорее других зазнаются.
– А как же вы давали приказ зятюшке своему схватить меня, как преступника?!
– Когда?
– Июля 5-го сего 1726 года…
– И ты не грезишь и не шутишь?
– Чего шутить и грезить? Вот он! Велите Макарову или Балакиреву прочесть. И подослали бывшего шведа к одному коменданту, чтобы меня, как приеду я к нему в крепость, захватить, да в маске, связанного, в закрытой повозке доставить государю герцогу Голштинскому на расправу… за то, что усердствовал – прости, Господи, грех мой этот, – прежде чем свои русские дела обделать, его немецкое положение поправить. Но после такой награды моего усердия не могу уже, хотя бы и хотел, с чистым сердцем относиться к коварному врагу, жаждущему моей гибели. Нужна она им, поверьте, государыня, не на добро вам самим и к явному вреду всем, кроме них. Думал ваш зятюшка, что, уходив меня, он, при содействии Александра Бутурлина, вашим именем будет делать что угодно немцам своим. Как же посмотрели бы за это другие русские на вас самих, когда и при мне, покуда на вожжах держу самовольцев и шептунов, подмётных писем не оберёшься? Судите, что бы было без меня с вашим троном, при продажности Ягужинского, готового присоветовать и поклясться сто раз в чём угодно, только дали бы ему за это побольше… Забрал он Бутурлина в лапы, и побудили они вас, как сами видите, на такое дело, как гибель моя, скрывши от вас самый подвох…
– О схватыванье тебя в первый раз слышу и прийти в себя не могу… Да как же это?
Вместо ответа князь, выйдя из опочивальни, кликнул Балакирева и перед её величеством заставил прочесть с начала до конца указ, найденный у голштинца, с полною подписью и за печатью, хранимой у канцлера Головкина. В это время подошёл, хотя и непрошеный, Макаров, и по прочтении указа, взглянув на подпись, засвидетельствовал, что она подложная:
– Цесаревна Елизавета Петровна не так выводит есть (Е) и рцы (Р). – сказал он. – Она начинает не снизу, как здесь, а в строку, сбоку палочку проставляя.
