долга, по которому не расплатиться и ста поколениям таких же радетельных правителей, как вы, но в тот первый раз он даже не воспринял это всерьез, проводил посла до лестницы, думая, мать моя Бендисьон Альварадо, ничего святого у этих гринго, про всё море – только и мыслей, как бы его сожрать, похлопал его, как обычно, по плечу и остался наедине с собой бродить на ощупь по кромкам призрачных туманов на плоскогорьях своей власти, ибо толпы покинули Гербовую площадь, транспаранты увезли, выданные напрокат лозунги убрали до следующего случая, как только закончились еда и выпивка, которыми военные оделяли собравшихся в перерывах между овациями, в опустевших залах снова стало грустно, несмотря на его приказ оставить главные ворота открытыми, чтобы любой мог войти, как раньше, когда этот дом был еще не покойницкой, а просто дворцом среди соседних дворцов, но остались только прокаженные, господин генерал, и слепцы, да еще паралитики, они годами обретались у ворот, такими их увидел Деметрио Олдос у врат Иерусалима, они подрумянивались на солнце, сокрушенные и непобедимые, уверенные, что рано или поздно – но скорее рано – они вновь войдут и получат целебную соль из его рук, потому что он переживет натиск любой беды, любую беспощадную страсть, любые уловки забвения, ибо он вечен; так и случилось, он обнаружил их на обратном пути с дойки, они варили в консервных банках отбросы с кухни на импровизированных кирпичных очагах посреди двора, валялись, раскинув руки, на циновках, пропитанных потом язв, в ароматной тени розовых кустов, он купил им новые циновки и велел выстроить пальмовый навес в задней части двора, чтобы им не приходилось спасаться от непогоды в доме, но не миновало и пары дней, чтобы он не находил парочку прокаженных, спящих на арабских коврах в праздничном зале, или заплутавшего слепца в конторах, или распластанного паралитика на лестницах, он запирал двери, чтобы они не оставляли на стенах следы своих сочащихся язв, а в воздухе – вонь феноловой кислоты, которой их опрыскивали санитарные службы, но стоило убрать их из одного места, как они тут же появлялись в другом, упорные, нерушимые, верные своей яростной вековой надежде, даже когда никто другой ничего уже не ждал от этого немощного старца, который прятал записки с воспоминаниями в щели стен, брел на ощупь, словно лунатик, навстречу перекрестным ветрам над туманными топями памяти, часами лежал без сна в гамаке и думал, как мне, на хрен, улизнуть от нового посла Фишера, который предложил объявить о вспышке желтой лихорадки, чтобы оправдать высадку десанта морпехов в соответствии с договором о взаимопомощи и оставить их на столько лет, сколько потребуется, чтобы вдохнуть новую жизнь в умирающий режим, и он тут же ответил, и не мечтайте, пораженный ощущением, что снова проживает первые годы режима, когда воспользовался похожей схемой, чтобы по законам военного времени получить исключительную власть в условиях серьезной угрозы массового восстания: объявил чрезвычайное положение из-за вспышки чумы, на флагштоке маяка вывесили желтый флаг, порт закрыли, воскресенья отменили, оплакивать умерших и исполнять в память о них музыку запретили, а вооруженным силам дали полномочия следить за соблюдением порядка и поступать с чумными по своему усмотрению, так что армейцы в санитарных нарукавных повязках публично казнили самых разных людей, рисовали красные круги на дверях домов, где жили подозреваемые в несогласии с режимом, коровьими клеймами прижигали лбы обычным нарушителям, кобловатым бабищам и недомужикам, пока санитарная миссия, срочно вызванная послом Митчеллом, занималась профилактикой заражения президентского дворца, они собирали с пола какашки недоносков и анализировали под микроскопом, бросали таблетки для дезинфекции в чаны с водой, кормили местным мотылем животных из своих научных лабораторий, а он только посмеивался и говорил им через переводчика, не валяйте дурака, мистеры, вы тут – единственная чума, но они возражали, нет, тут есть настоящая чума, у них, мол, распоряжение сверху, чтоб была, приготовили какой-то профилактический мед, густой и зеленый, и им мазали любого посетителя, от самого скромного до самого знатного, во время аудиенций заставляли всех соблюдать дистанцию, посетители стояли на пороге, а он сидел в противоположном конце зала, чтобы долетал только голос, но не дыхание, и так перекрикивался с голыми аристократами, которые одной рукой приветствовали его, ваше превосходительство, а другой прикрывали ледащую зелененую голубку, и все это – чтобы уберечь от заражения того, кто в изнурении бессонницы продумал фальшивое бедствие до самых банальных подробностей, выдумал небылицы о неизведанной природе хвори и позаботился пустить слух о надвигающемся светопреставлении, полагая, что чем меньше люди будут понимать, тем сильнее будут бояться, и едва моргнул, когда один из адъютантов, бледный от ужаса, явился с донесением, мол, смертность от чумы среди гражданского населения стремительно растет, и из-за дымчатых стекол президентской кареты увидел, что на покинутых улицах время по его приказу прервалось, воздух вокруг желтых флагов застыл в недоумении, двери даже в домах без красного круга закрылись, увидел обожравшихся стервятников на балконах и мертвецов, мертвецов, мертвецов, их было не счесть в слякоти улиц, они кучами лежали на солнечных террасах, валялись поверх овощей на рынке, мертвецы из плоти и крови, неизвестно, сколько их было, но гораздо больше, чем он хотел бы видеть поверженных врагов, распиханных, словно дохлые псы, по помойкам, и поверх трупного запаха и обычной вони улиц он учуял чумную чесотку, но остался невозмутим, не уступил ни одной мольбе, пока вновь не почувствовал себя единоличным хозяином всей своей власти, и только когда были исчерпаны все средства, божеские и человеческие, чтобы остановить мор, на улицы выкатила неприметная карета, в которой никто поначалу не признал ледяное дуновение величия власти, однако в глубинах похоронного бархата мы увидели смертоносные глаза, дрожащие губы, невестину перчатку, разбрасывавшую под арками горсти соли, мы увидели поезд в цветах национального флага, с трудом карабкающийся мимо гардений и напуганных пум к туманным кряжам высочайших провинций, увидели мутные глаза за занавесками одинокого вагона, удрученный лик, робкую девичью руку, оставлявшую шлейф соли на угрюмых плоскогорьях его детства, увидели деревянный колесный пароход с цилиндрами мазурок для химерических пианол, который неуклюже пробирался меж отмелями, песчаными банками и нагромождениями, оставленными в сельве весенними прогулками дракона, увидели вечерние глаза в иллюминаторе президентской каюты, увидели бледные губы, безродную руку, мечущую горсти соли в изнывающие от зноя деревни, и те, кто пробовал эту соль или облизывал землю из-под нее, мгновенно исцелялись, и еще долго им были не страшны дурные предзнаменования и вихри страстей, так что на
