Всюду мелькали волки, натасканные находить людей, но машины стояли пустые, а спасательные команды по очереди заскакивали в дома, чтобы не обморозиться до смерти.
В какой-то момент Фирэ показалось, что он совсем спокоен, что ему все равно. Мало ли умерло в этой войне? Мало ли умрет еще? Ну вот, пришла и их очередь. И уж скорее бы теперь пришла его собственная. Что в том такого? Из чего делать трагедию?
Мусоля в себе эти мысли и не замечая, что они уже начали идти циклом, хороводясь, одни и те же, друг за другом, он точно на ходулях прибрел к тому месту, которое прежде называл зимним садом.
Всё здесь спеклось в единый черный ком с торчащей во все стороны арматурой. Волки по привычке взбегали сюда, метались, скулили и поднимали горестный вой, пока их не отзывали назад.
— Они все были там, когда это случилось… — едва слышно пробормотал за плечом сосед, дом которого уцелел. — И те три семьи… — он, кажется, махнул куда-то рукой.
«И Саэти…» — подумал Фирэ.
Он уже сам увидел, как все было. Еще вчера он чуял, что с попутчицей стряслась беда… Беда… Хватит ли этого слова для того, чтобы обозначить конец жизни? И не только жизни попутчицы, но и его собственной…
Дым, крики боли, ужас… Чего еще он не видел там, в Рэйодэне и на Полуострове? Это все обыденно, почти каждый день в году был отмечен таким моционом. Так почему теперь его сердце стремится в землю и тянет его за собой? Почему он теряет способность дышать? Ведь ему все равно, он привык!
А может, нужно просто пошире открыть глаза, чтобы наконец проснуться? Может, все его нынешнее воплощение — чей-то долгий гипноз? Кто-то внушил ему глупости о катаклизме пятисотлетней давности, о Расколе, о том, что он родится в чужой семье… Вот сейчас он избавится от наваждения, откроет глаза уже по-настоящему и увидит над собой маму, настоящую маму — синеокую красавицу Танрэй. А Учитель, отец, подойдет и скажет: «Это был необходимый этап, мальчик. Жестокий, но полезный. Мы все рано или поздно подвергаемся этой проверке. Ты прошел, ты получил урок — и теперь все будет хорошо!» И улыбнется своей замечательной улыбкой маленького, но мудрого мальчишки, а в серых глазах запляшут солнечные зайчики…
— Будь все проклято! — заорал Фирэ в глухие небеса.
И взвыли волки, вторя ему, и заплакали женщины.
Потом он нашел себя на Самьенских Отрогах стоящим над пропастью. Впервые за всю историю Оритана Ассуриа застыла в своем беге по дну недавно образованного каньона, и здесь теперь тоже было тихо и безжизненно.
Фирэ видел, как что-то, отделившееся от него самого, стремительно падает вниз, светясь в темноте. Это была какая-то серебристая паутинка с очертаниями человеческого тела. Наверное, он очень напился… А самому ему пусто и безразлично. Это, видно, боль вылетела из него, напугавшись той выжженной пустыни, в которую обратилось его сердце!
— Мама! Мама! С тобой когда-то здесь случилось то же самое!
Юноша попятился и кое-как выкарабкался на берег. Что привело его сюда? Что удержало на краю в последний миг? А может, это сам Фирэ летит сейчас ко дну, оставив свою оболочку, получившую возможность созерцать или анализировать?
— О, мама! Как же больно и страшно было тебе в тот ужасный день!
Он сел прямо в снег. Он — Фирэ. Он родился восемнадцать лет назад в Эйсетти, в семье сына советника Корэя. У него есть брат Дрэян, старше него на десять лет. Полгода назад умер дед. Полгода назад попутчица Саэти уговаривала Фирэ бросить все и уехать отсюда. Вчера не стало ее. Вчера не стало родителей. Сегодня умер и Фирэ.
Юноша засмеялся, здоровой рукой вытащил из кармана плаща ополовиненную флягу и сделал большой глоток, обжигая рот и горло. А, так вот что привело его сюда! И почему он раньше никогда не пробовал этот эликсир забвения, прощающий всё и всех со всем примиряющий?
Фирэ побрел по сугробам обратно в город, а за ним бездомным псом тащился тот, светящийся, из пропасти. Каких неприятностей ему надо? Чего привязался, дурак? Катись назад, паутинчатая боль, без тебя легче! Не вспоминается ничего, ни капли… но это же и хорошо! Проклятье! Это же так хорошо!
Он попытался снова вспомнить день катаклизма полутысячелетней давности — и налетел на глухую стену. Но тут должна быть, всегда была дверь! «Отвали, сосунок, нет тут дверей! Тут стена, не видишь?» Он помотал тяжелой, кружащейся головой и решил зайти с другой стороны, не так далеко в прошлое. «Убирайся, щенок! — рявкнул некто, очень знакомый, в болезненно-желтом плаще. — Эти воспоминания только для того, кто умеет терпеть боль. Кто слабак — лишается памяти на будущее воплощение! И так всякий раз, пока не забудет все насовсем! Проваливай, малодушный, тебе не место за этой стеной!»
— Ну хотя бы прошлую, хотя бы предыдущую жизнь! — путающимся языком взмолился Фирэ.
Двери не было. Дверь была замурована, и кто-то гнал его прочь от свежей кладки с еще не просохшим раствором: «Вон! Ты хотел анестезии? Так живи себе в вечном наркозе!»
Он не помнил ничего. Вместе с его болью ушло и то, что было собственно им, что помнило всегда и всё.
Фирэ зашел в заброшенный парк и забрался на старые карусели, возле которых они в прошлый его приезд встретились с Саэти. Здесь он играл малышом, здесь они катались уже подростками, с попутчицей. В те времена Эйсетти еще жил, а люди не думали, не догадывались о том, что поджидает их впереди.
Забытье не приходило, а он тешил себя надеждой мертвецки напиться и замерзнуть прямо в этой скрипучей колыбельке на прокорм бездомным волкам. Вон как раз один — черный, поджарый — смотрит голодными золотыми глазами, ждет… Подожди немного, клыкастый, скоро ты наешься!
«Саэти! — вдруг теплым ручейком заструилось по жилам. — Мы ведь с нею поклялись тогда друг другу на Самьенском мосту!..»
И светящаяся паутинка, утомившись ждать, вдруг сорвалась с земли и летящей кометой устремилась в небо, клонясь к северу, в сторону океана.
Фирэ размахнулся и швырнул флягу в соседнюю карусель. Раненая рука слегка заныла — но только чуть-чуть, ведь боль его только что улетела вон, на север, к берегам Рэйсатру… Может, собралась наведаться к Дрэяну?
Прощай, боль! Прощай, атмереро! Без вас лучше!
Волк развернулся и потрусил прочь, вскоре потерявшись за стволами деревьев.
* * *
Теперь Диусоэро думал лишь о том, как вернуть клятву своему помощнику. Война все разгоралась и разгоралась. Старший кулаптр чувствовал, что обязан сохранить жизнь этому мальчишке, ученику Ала, который, в свою очередь, был учеником Паскома, а для Диусоэро Паском был самым уважаемым человеком на свете.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
