русский, никто в Меймене и пальцем коснуться не посмеет твоего подола, пока я тут.
Он спохватился, выбежал и снова появился с охапкой сучьев и хвороста, которые швырнул в огонь очага. Когда столб огня поднялся к дымовому отверстию и озарил кирпичное его лицо и черные глянцевые усищи, он простонал:
— Альхамдулилля, аллакульхаль! Приехали вы, достойный уважения господин, во времена землетрясения и урагана. Граница, — и он посмотрел на северную, облупленную стену дворцового покоя, — граница сделалась жесткой и ощерилась смертельными железными шипами. Дает кровавый отпор. Послушайте, господин! Вы туркестанский человек, сами знаете. Ох!
Издалека доносился нечеловеческий вой. В темноте душной ночи истошными голосами вопили женщины. Мансуров знал, что это такое. Оплакивали своих мертвецов туркменки племен алиэли и салор, составляющих значительную часть жителей города. Каждое племя оплакивает своих покойников по-своему. И Мансуров знал, как оплакивают. Он представил себе: при свете костров у своих куполообразных, обмазанных глиной камышовых хижин сидят туркменки в длинных синих платьях, бьют себя в грудь, царапают лицо и трагически воют.
— Гора несчастий на гору громоздится, — проговорил, с трудом выталкивая из себя слова, яшулли — старый салор, сидевший у очага. — Очень плохие времена. Совсем война получается. Сколько джигитов не вернулись оттуда. Совсем уж плохо.
— Испуганному всякая голова мерещится двойной, — засуетился начальник уезда, совсем уж неестественно засмеялся, блеснув в свете костра великолепным частоколом белых зубов. — Зачем не вернулись? Еще вернутся. Поехали всего семь дней.
— Слух есть в Тахта Базаре. Был бой. Советский кумандан приказал стрелять без промаха. Ох, плохие вести. Разве такое бывало? Вот женщины и плачут!
Яшулли неприязненно посмотрел на Мансурова.
— Женщины боятся теперь, когда мужья едут за границу.
— А зачем им ехать на советскую сторону? — сухо спросил Мансуров. — Что они там потеряли?
Он отлично знал, зачем алиэли и салоры переходят границу, и, пожалуй, было бы благоразумнее не задавать таких вопросов этому яшулли, старенькому, слабому, изнуренному годами и недугами, по-видимому, имеющему вес в Меймене.
— А жить чем? Жить чем, если не ездить? — с недоумением закричал яшулли. — Мы знаем — отправились из нашего Меймене недавно семь славных воинов, семь кочакчей. Далеко отправились. На Аму отправились. Связали из гупсаров плот, погрузили груз. А тут в них стрелять. Течение быстрое, все под воду ушли… Семь воинов, семь храбрецов. Теперь семь вдов кричат, плачут… А еще недавно к нам в Меймене привезли пять тел, зашитыми в кошмы. Тоже наши люди. Зачем война? Советские говорят: войны не надо, война плохо.
— А что они везли на гупсарах? — медленно спросил Мансуров. Он понимал, что вызовет у присутствующих приступ злобы, но предпочитал говорить прямо. — Почему они нарушили границу? И почему они сами стреляли? Почему они угоняют баранов и коней у советских колхозников, почему убивают людей? Известно, что они застрелили пограничников. Известно, что украли из аула девушку… Это калтаманчилик, это разбой. А разбойничать в Советском государстве не позволяют.
В комнате воцарилось молчание, хотя здесь сидело десятка два и пуштунов, и салоров, и узбеков, и алиэли — все почетные лица из махаллей города. Слушали они напряженно и ждали, видимо, что скажет советский человек, решившийся приехать один без охраны в их городок, кишащий бухарскими и туркменскими эмигрантами, калтаманами, басмачами, контрабандистами.
Молчал и Алексей Иванович, сочтя, что сказал достаточно. Он не находил нужным объяснять всем здесь собравшимся, что не уполномочен обсуждать пограничные конфликты. Не нравилось ему только, что оба немца сидели здесь же и не уходили спать, хотя пешхедмат уже не раз униженно и подобострастно приглашал их пожаловать за ним в ятакхану — спальню. Не нравилось Мансурову, что путешественники ведут себя назойливо, суют нос не в свои дела.
А разговор со старейшинами шел напряженный. Старейшины предпочитали свою враждебность не слишком выпячивать. Им нравилось, что беседа обходится без переводчика, что русский отлично объясняется на их языке. Это создавало атмосферу доверия. Старейшинам казалось, что человек, говорящий по-туркменски и персидски, сможет лучше понять их беды и требования.
Нравилось им и то, что начальник уезда расщедрился — устроил по поводу приезда русского уполномоченного обильное и разнообразное угощение: здесь было мясо, и яйца, и куры, и плов по-пуштунски, и многое другое. А на полный, разомлевший желудок разговаривать даже о пролитой крови как-то сподручнее. Они вытирали сальные ладони о голенища сапог и думали над словами русского. И хотя мстительные чувства бурлили в их душах и сердцах, но разум говорил: надо посоветоваться. Надо узнать, что еще скажет уполномоченный. Никто из них всерьез не верил слухам, что русский приехал сюда разыскивать свою жену-мусульманку с сыном.
После долгого молчания Мансуров наконец сказал:
— А тот, кому здесь плохо живется, зачем здесь живет? Советское государство уже давно торжественно объявило: все, кто хочет вернуться, да вернутся. Всех ждет полное прощение, амнистия. Всех ждут пастбища, вода, земля, сытая жизнь.
Начальник уезда даже запрыгал на своем месте:
— Да, да. Из Кабула сказали такое. Вот мирза знает, — и он толкнул в бок маленького человечка в черном камзоле и узбекской тюбетейке, скромно сидевшего рядом с ним.
Опять воцарилось молчание, перебиваемое лишь громкими многозначительными вздохами, — вот и ясно, мол, зачем он приехал.
— Давайте поговорим как воин с воином, как человек с человеком, — сказал Мансуров. — Говорят, поехали на советскую сторону, в Чаршангу калтаманы или басмачи. Тоже была перестрелка. Есть убитые. Кто они? Они напали на советских людей. Ограбили. Безжалостно зарезали почтенного дехканина, отца семейства, раиса колхоза. Вот вы кричите: вдовы алиэли и салоров льют слезы, царапают нежную кожу на лилейных щеках, воют по-шакальи, горюют. А у раиса тоже жена, тоже нежные дочери, тоже сыновья, и они тоже плачут и рыдают. — Никто не прерывал Мансурова. Все слушали. Сучья трещали и гудели в пламени. Всплески густого багрового огня высвечивали папахи, чалмы, орлиные и плоские носы, темные, зловещие провалы глаз, нервно дергающиеся кисти рук. — Известно даже, кто устроил бандитский налет на Чаршангу. Я знаю его сам. Я встречал его несколько лет назад. Он сынок караул-беги бухарского, известного своими кровавыми делами, бека без бекства Фузайлы Максума, которого вот этой рукой выгнал я сам из Советского Таджикистана еще в тридцать четвертом году. А теперь сынок караул-беги злодея Фузайлы принялся опять за свое.
— Фузайлы Максум? Караул-беги, вы говорите? — встрепенулся Мориц Бемм. — О, это очень интересно.
— Вы меня извините, — оборвал немца Мансуров, — у меня официальный разговор.
— Мы — сын караул-беги, — вдруг важно заговорил плотный, еще молодой мужчина с черной, смоляной, подбритой на узбекский манер бородкой. Он почему-то встал и, положив
