на заре она сладко так спит, и трамвай уехал
Лев Осповат
Книга Льва Самойловича Осповата «Как вспомнилось» (М.: Водолей Publishers) – самая большая неожиданность литературного года. Ждать от много повидавшего человека (помнящего тридцатые, прошедшего войну, пережившего черное послевоенное лихолетье) – знающего цену фактам профессионального историка, многоопытного литератора, – насыщенных подробностями и умных воспоминаний естественно. Предположить, что мемуары Л. С. обернутся пунктирной лирической поэмой, что миниатюрные главки о разных разностях вступят в головокружительную перекличку, что «простые» слова («звучащие» и при чтении «про себя», одними глазами) встанут в единственно возможном, предустановленном, порядке, что русский верлибр здесь явит свою обычно таимую стиховую природу, было невозможно. Поэтов вообще не ждут – они, по слову Давида Самойлова, приходят сами.
Смертный ужас
был мной испытан впервые
не на фронте,
не в больницах, куда привозили с инфарктами,
а в семилетнем возрасте
в городке Андижане.
До меня вдруг дошло
неведомо какими путями,
что я смертен
и, стало быть, тоже исчезну,
и, оглядевшись,
внезапно увидел по-новому
весь этот мир, окружавший меня, —
и нестерпимо яркое солнце,
и бесцветное небо,
и дом и деревья, представил:
все будет таким же,
как и сейчас,
и только меня
в этом мире не будет.
По-моему, говорится здесь не о смерти, а о драгоценном даре жизни и предощущении бессмертия. Как и во всей удивительной книге, вобравшей множество страшных, печальных, зловеще гротескных историй (щедр на них был ХХ век), черноту которых одолевает властная музыка свободного (действительно – свободного) стиха. Потому и увидев себя во сне узником концлагеря, идущим к душегубке, Л. С. вдруг слышит
со столба
из радиорупора —
Концерт номер 21
до мажор,
часть вторая.
Оказывается, и здесь
бывают минуты
счастья!
Да, бывают. Откликаясь на выход книги, я уже цитировал эти строки. Обойтись без них не могу и сейчас.
Олег Лекманов, Михаил Свердлов
Есенин – поэт отчетливо мифогенный и культовый. Поэтому писать о нем легко истеричным (или расчетливо имитирующим экстаз) апологетам и злорадным разоблачителям – и очень трудно профессионалам. Олег Лекманов и Михаил Свердлов любят Есенина гораздо сильнее, чем сочинители сусальных сказок, сползающих в бульварные детективы, и знают о нем гораздо больше, чем те, кто брезгливо игнорируют якобы банального и вульгарного стихотворца. Потому в написанной ими книге «Сергей Есенин. Биография» (СПб.: Вита Нова) и решена задача, долго казавшаяся мне неразрешимой, – явлена страшная и изломанная, «сумасшедшая, бешеная, кровавая» жизнь великого поэта. О величии поэзии Есенина авторы не позволяют забыть читателю ни в одной точке динамичного и строго выверенного повествования. Трагедия предполагает ужас и сострадание. Жанровый ориентир книги Лекманова и Свердлова не мелодрама и даже не социально-психологический роман, а именно трагедия, предполагающая резкую «отдельность» всегда не до конца «проясненного» протагониста.
Трагедия почитается жанром устаревшим, ибо она сутью своей противостоит агрессивным претензиям детерминизма любого розлива – хоть конспирологогического, хоть психоаналитического, хоть социологического. Смелость дерзнувших на трагедию авторов вызывает не меньшее восхищение, чем основательность их исторических знаний и изящество филологических решений.
Александр Долинин
В минувшем году вышло несколько «итоговых» сборников историков литературы того поколения, что «еще вчера» числилось «средним», но сейчас уж точно стало «старшим»: «Литература как охранная грамота» Дмитрия Сегала (М.: Водолей Publishers, 2006, реально – 2007), «От Пушкина к Пастернаку» Лазаря Флейшмана (М.: НЛО), «Русские символисты. Этюды и разыскания» (М.: Прогресс-Плеяда) и «Андрей Белый. Разыскания и этюды» (М.: НЛО) Александра Лаврова («Этюды о Блоке» он собрал раньше – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2000). «Пушкин и Англия» (М.: НЛО) Александра Долинина – книга из того же ряда, но немного иная. Большая часть составивших ее статей написана недавно, связаны в смысловое целое они крепче, чем при обычном (и нужном!) суммировании сделанного, а общий заголовок – при формальной точности – все же несколько лукав.
Долинин написал книгу о Пушкине, а не о Пушкине и английской литературе. Другое дело, что без кропотливой работы с библиотекой Пушкина, реконструкции круга чтения, анализа лингвистической компетентности поэта и т. п. никакого нового слова о Пушкине бы не случилось. А третье, что даже тщательное выявление источников и филигранные «прочтения» достаточно часто упираются в «тупой», но, увы, резонный вопрос: Ну и что? К Долинину с таким вопросом не обратишься. После его книги (как и после недавних работ – при всех их различиях – Наталии Мазур, Александра Осповата, Олега Проскурина) пушкинские стихи и проза становятся понятнее в деталях, но смысловая их многомерность резко возрастает, и читатель осознает приблизительность многих устойчивых (отнюдь не мнимых!) концепций. Часто звучащие слова о «неисчерпаемости» Пушкина утрачивают демагогический привкус, а тоскливое Ну и что? превращается в манящее Куда ж нам плыть?..
Мариэтта Чудакова
В предисловии к «Новым работам» (М.: Время) Мариэтта Чудакова резко разводит свои научные статьи и публицистику. По-моему, излишне резко. Дело не только в единстве личности автора (кто не склонен к «газетному слову», тот и из чувства долга писать в газете не будет, что не означает отсутствия гражданской позиции), но и в том, что подлинная точность историко-филологической науки не противоречит ее обращенности к человеку. Осмысление «старых» литературных фактов непременно воздействует на сегодняшнюю культурную реальность, меняет контур инерционно воспринимаемой литературы и намечает «горизонты с перспективами».
Опорным – определяющим и собственно научный поиск – пунктом сюиты новых работ Чудаковой мне видятся размышления Пастернака в письме 1958 года:
...
…Освободилось безмерно большое, покамест пустое и не занятое место для нового и еще не бывалого, для того, что будет угадано чьей-либо гениальной независимостью и свежестью, для того, что внушит и подскажет жизнь новых чисел и дней <…> Надо отказаться от мысли, что все будет продолжать объявляться перед тем, как начинать существовать, и допустить возможность такого времени, когда все опять будет двигаться и изменяться без предварительного объявления.
Пишет ли Чудакова о роли Бабеля в истории прозы, Булгакове, Шолохове, языке советской цивилизации и проч., она одновременно объясняет, что и почему сказал в цитированном письме Пастернак – и как худо понята его великая мысль, ставящая истинные задачи и перед сегодняшней литературой. Комментарии излишни.
Роман Арбитман
У Романа Арбитмана в уходящем году вышло три книги – две «чужих» и одна, наконец-то, своя. «Чужие» – очередной «ехидный детектив» Льва Гурского «Есть, господин президент» (М.: Время) и брошюра доктора Р. С. Каца «Взгляд на современную русскую литературу. Пособие для читателя» (Саратов: Научная книга). Своя – сборник накопившихся за многие годы статей и рецензий «Поединок крысы с мечтой. О книгах, людях и около того» (М.: Время).
М-р Гурский вновь заставил смеяться сквозь слезы как над политической «элитой» и арт-медийным бомондом, так и над нашей страстью мифологизировать эти феномены, нашей склонностью к сплетням, нашей тягой к гламуру, ресторанной критике и доморощенной мистике. И при этом написал увлекательный и добрый приключенческий роман.
Д-р Кац круто разобрался с собратьями по критическому цеху, настропалившимися выдавать «информацию» о книге по названию, обложке и репутации автора. И при этом довольно точно охарактеризовал как общий ландшафт родной словесности, так и его отдельные пригорки и ручейки.
Придумавший обоих Арбитман доказал, что разговор о фантастике и детективе (зачастую – ширпотребных) может выходить к очень серьезным проблемам и напоминать о «незыблемой скале» этических и литературных ценностей.
Турнир трех сочинителей завершился безоговорочной победой Арбитмана. Продолжения впредь.
Маргарита Хемлин
Повести «Про Берту» и «Про Иосифа» («Знамя», № 1, 10) показали, что радость от запоздалого дебюта (цикл рассказов «Прощание еврейки» – «Знамя», 2005, № 10) была совершенно закономерной. Читали мы и раньше про евреев – и не мало. Канон (рецепт) известен – клубы «смачных» запахов, галерея чудаков, старательно легкий акцент. Сентименты, надрыв, ирония – по вкусу. Со вкусом обычно дело обстоит плохо.
У Маргариты Хемлин – хорошо. Потому и пишет она не про евреев, а про людей. Про тех, кого любит и благодаря любви – знает. Потому что не играет в «тайны», а убеждает в неповторимости своих героев. Потому что верит не в мифологию крови, а в праведников, без которых не может продолжаться человеческое бытие. Потому что негодует на грех, а не на грешников, которые к греху не сводятся. Потому что видит над землей – небо.
