— Какое наслаждение, — сказал он наконец с волнением в голосе, — какое наслаждение путешествовать со столь знающим человеком.
Я удержался от того, чтобы вывести его из заблуждения, хотя в моих глазах знающий человек — это тот, кто способен отвечать на вопросы, а не тот, кто их задает.
— Пойдемте со мной!
Он привел меня в крошечную каморку, названную им «своим тайным кабинетом». Я подозреваю, что до того, как он взошел на наше судно, это местечко вовсе не имело никакого названия — ни «кабинета», ни «спальни», ни «клетушки», а было просто каким-то неопределенным закутом, где валялись забытые всеми выпотрошенные мешки. Но теперь деревянные перегородки были завешаны тканями, пол застлан подходящим по размеру ковром, а воздух благоухал ладаном. Мы уселись на пухлые подушки друг напротив друга. С потолка свешивалась масляная лампа. Нам принесли кофе со сладостями и поставили на сундучок, стоящий слева от меня. С другой стороны виднелось широкое окно неправильной формы, в котором до самого горизонта плескалась синева. На меня нахлынули сладостные воспоминания, и мне почудилось, что я вновь оказался там, в Джибле, в моей детской комнате с окнами на море.
— Есть ли у Бога Сотое Имя, тайное, которое должно быть прибавлено к тем девяноста девяти, что нам известны? А если оно есть, то что это за имя? Иудейское? Сирийское? Или арабское? Как узнать его, встретив в какой-то книге или услышав его? Кто знал его в прошлом? И какую власть дает это имя тем, кто им владеет?
И мой друг принялся неспешно, словно на какую-то невидимую нить, нанизывать вопросы, иногда глядя на меня, но чаще — в открытое море. А я от нечего делать разглядывал его худой орлиный профиль и подкрашенные ресницы.
— Еще на заре ислама ученые начали споры вокруг одного стиха из Корана, который трижды приводится там в похожих выражениях и допускает различные толкования.
Эсфахани прочел его наизусть, старательно выговаривая каждый слог «фа саббих бисми раббика-ль-азим». Приблизительно в переводе это означает «Восславь Имя Господа Твоего, Величайшего».
Двусмысленность происходит из-за строения этой арабской фразы, так как определение «ль-азим» могло бы относиться как к Господу, так и к его имени, В первом случае в этом стихе нет ничего, кроме совершенно обычного призыва к восхвалению имени Господа. Но если верно второе толкование, этот стих может быть понят как «Восславь Имя Господа Твоего, Величайшее», что позволяет думать, будто существует среди других имен Бога величайшее имя, превыше всех прочих, произнесение которого, может быть, обладает особыми свойствами.
— Вот так эти споры продолжались уже многие века, сторонникам обеих версий казалось, что в Коране и в изречениях, приписываемых Пророку, каждый из них находит чем подтвердить свое суждение и опровергнуть другую точку зрения. Как вдруг возникли новые версии, выдвинутые багдадским ученым Мазандарани. Не скажу, что он убедил всех спорящих, люди и до сих пор еще продолжают придерживаться различных воззрений, тем более что этот человек был не из тех, кто пользовался особым уважением: рассказывали, что он практиковал алхимию, занимался магическими письменами и изучал разные оккультные науки. Но у него были многочисленные ученики, и, говорят, его дом никогда не пустовал; вот почему его доводы пошатнули былую уверенность и разбудили интерес и ученых, и невежд.
По словам «принца», доказательства Мазандарани можно изложить следующим образом: если этот оспариваемый стих может быть понят двояко, значит, Бог — который, как считают мусульмане, и есть подлинный автор Корана, — сам пожелал этой двойственности.
— Действительно, — с нажимом произнес Эсфахани, не выказывая, однако, прямого одобрения этого мнения, — если Бог выбрал именно эти слова, а не иные, и если Он трижды повторил их в почти одинаковых выражениях, это, разумеется, не могло случиться по ошибке или неловкости, по недосмотру или незнанию языка, — по отношению к Нему все эти предположения немыслимы. Если Он поступил так, значит, так и было задумано!
И вот, превратив, так сказать, сомнение в уверенность, а затем объяснив темное место вполне ясным толкованием, Мазандарани спросил себя: почему же Бог пожелал этой двойственности? Почему Он явственно не поведал, что высшего Имени не существует? И ответил: если Он захотел так противоречиво выразиться о высшем Имени, это, конечно, не для того, чтобы нас обмануть или ввести в искушение, — подобные намерения, исходящие от Него, опять-таки были бы немыслимы; Он не мог нам внушать, будто бы высшее Имя существует, если бы его не было! Следовательно, высшее Имя обязательно существует; а если Всевышний не сказал нам этого более ясно, значит, Он в бесконечной мудрости своей повелел указать путь к нему лишь тем, кто этого достоин. При чтении этого уже упоминавшегося стиха — «Воздай хвалу Имени Господа Твоего, Величайшему», — как и при чтении многих других коранических стихов, большинство останется в убеждении, что они поняли все, что должно быть понято; тогда как только избранные, посвященные, смогут пересечь эту тонкую грань и проскользнуть в дверцу, которую Он приоткроет навстречу их горячему желанию.
Полагая, что этими рассуждениями он без тени сомнения установил, что Сотое Имя существует и что Бог не запретил нам искать его, Мазандарани пообещал своим ученикам описать в этой книге, что это за имя и чем оно не является.
— Так это он написал ее? — спросил я, стыдливо понизив голос.
— Здесь тоже нет единого мнения. Некоторые уверены, что он так никогда ее и не написал, другие утверждают, что написал и что она называется «Книга о Сотом Имени», или «Трактат о Сотом Имени», или даже «Откровение тайного Имени».
— Я видел книгу, которая побывала в моем магазине и называлась именно так, но мне так и не довелось узнать, написана ли она рукой Мазандарани. — Это была не совсем ложь, и это — единственное, что я мог сказать, чтобы не выдать себя.
— Она все еще у вас?
— Нет. Прежде чем мне удалось ее прочесть, ее выпросил у меня посланник французского короля, и я ее отдал.
— На вашем месте я не отдал бы этой книги, не прочитав ее. Но ни о чем не жалейте, это, несомненно, была подделка…
Думается, я довольно верно передал все сказанное Эсфахани, по крайней мере самое главное, потому что мы беседовали целых три часа.
Он, кажется, говорил со мной вполне искренне, и при наших будущих встречах я постараюсь ответить ему такой же искренностью. И я продолжу мои расспросы, так как уверен, что он знает об этом бесконечно больше того, что он мне уже сообщил.
21 мая.
Какой болезненно-тоскливый день.
Насколько вчерашний принес мне радость и новые знания, настолько этот не принес ничего, кроме новых причин для негодования и разочарования.
Уже при пробуждении я почувствовал позывы к рвоте. Может, это вернулась морская болезнь, вызванная корабельной качкой, а может, я слишком злоупотребил накануне персидскими сладостями из душистых семян сосны, фисташек, нута и кардамона.
Чувствуя себя разбитым и потеряв аппетит, я решил на весь день ограничить себя в еде и заняться чтением, оставшись в своей узкой каморке.
Мне бы хотелось продолжить нашу беседу с «принцем», но я был не в том состоянии, чтобы видеться с кем бы то ни было; и, утешая себя, подумал, что, может, и лучше не слишком нажимать на него, выказывая свое любопытство, словно я собираюсь что-то у него выведать.
Когда в самом начале дневного зноя, в то время как все предавались сиесте, я решил пройтись, палуба была совершенно пуста. Но вдруг в нескольких шагах от себя я увидел капитана, прислонившегося к борту и, похоже, погруженного в какие-то размышления. Хотя у меня не было никакого желания с ним разговаривать, мне также не хотелось, чтобы он подумал, будто я его избегаю. Тогда я продолжил свою прогулку тем же неспешным шагом и, поравнявшись с ним, вежливо поздоровался. Он ответил мне, но с несколько отсутствующим видом. Чтобы молчание не слишком затянулось, я спросил его, когда и в каком порту мы пристанем к берегу.
Мне казалось, что это самый обыкновенный и самый банальный вопрос, какой только может задать пассажир своему капитану. Но этот Центурионе обернулся, подозрительно взглянув на меня и угрожающе задрав вверх подбородок:
— К чему этот вопрос? Что вы хотите узнать? Какого черта пассажир хотел бы знать, куда идет его корабль? Но я сохранил улыбку на губах, объяснив свое желание почти извиняющимся тоном:
— Дело в том, что на последней остановке я купил мало припасов, мне уже кое-чего не хватает…
— Вы сами виноваты! Пассажир должен быть предусмотрительным.
Еще не хватало, чтобы он меня начал воспитывать из-за такого пустяка. Я собрал все, что осталось от моей вежливости и терпения, чтобы произнести прощальные слова и удалиться.
Часом позже он послал ко мне Маурицио с супом.
