Патриарх сверкнул на него грозным взглядом из-под взлохмаченных бровей и прогудел:
— Он законный наследник покойного государя. И на то есть документы!
После этих слов в зале поднялся совершенно безобразный гвалт. Заорали все. Кто-то открыто обвинял патриарха в ереси и измене, кто-то галдел о том, что Кашинца подкупили, а кто-то рассуждал о родословном древе аальхарнской монархии в выражениях, не поддающихся никакой цензуре. Клим пытался успокоить разбушевавшихся иерархов, но у него ничего не получалось — его просто не желали слушать. В конце концов, Кашинец грохнул кубком об стол и прорычал:
— Я свой выбор сделал. А если вы не согласны — проваливайте к Змеедушцу в пасть. И чтоб вам там навеки застрять и не выбраться, пустозвоны вы этакие!
В зале стало тихо. Кашинец обвел всех свирепым взглядом и снова приступил к трапезе. Выборщики понуро обратились к своим тарелкам, в которых вскоре обнаружились сюрпризы.
Впрочем, о том, что в каждом блюде есть маленькая записка, никто не стал говорить вслух. Записки скрылись в ладонях, широких рукавах ряс и на коленях — и по прочтении некоторые из выборщиков сладко заулыбались и взглянули на патриарха уже без неприязни. Вскоре слуги забрали опустевшие тарелки и протерли столы, а Клим раздал всем по новой чернильнице с пером и по листку бумаги.
— Итак, братья, — напряженно начал он, — первый ход не выявил имени нового шеф-инквизитора. Призываю вас сосредоточиться и, искренне помолившись Заступнику нашему, сделать выбор ради спасения нашей несчастной родины от ересей и колдовства. Есть ли нечто такое, что вам сейчас необходимо прояснить?
Выборщики переглянулись, и упрямый Устим, смерив патриарха презрительным взглядом, произнес:
— Незачем. А то еще передеремся здесь.
— Братья, призовите на помощь разум, а не силу, — смиренно попросил Клим и перевернул песочные часы. В выборном зале снова воцарилась тишь. Наконец, Федур, первый кардинал, взял перо и начал писать.
* * *
— Ваша неусыпность, откройте!
Младший Гиршем — а настолько деликатных дел его папаша не мог доверить посторонним — постучал в дверь декановых покоев. Информация была срочная, даже сверхсрочная — привратник не хотел пропускать Младшего в дом, а возле лестницы едва не дошло до драки, но он все-таки добрался до нужной двери.
— Ваша неусыпность! Откройте скорее! У нас проблемы.
Наконец, дверь скрипнула, и Торн высунулся в коридор. В халате, машинально отметил Младший Гиршем, в два часа пополудни. Он поклонился и тревожно зашептал:
— Второй ход завершился, ваша неусыпность. Пять на пять. Федур, Избор и Такеш приняли ваше предложение, отец сейчас переводит деньги на их счета. Остальные непреклонны, несмотря ни на что.
Торн хмыкнул и задумчиво потер переносицу. Как недавно заметил папаша Гиршем, у членов совета были еще и родственники — сейчас пятеро детей господ кардиналов сидели в инквизиционной тюрьме и готовились к допросу с максимальной степенью устрашения. Обвинение в колдовстве было наскоро состряпано еще с утра. Отцов об этом, разумеется, известили — предложив сделать правильный выбор и получить, помимо свободы своих чад, еще и крупное денежное вознаграждение — и дочери Федура, Избора и Такеша уже спокойно ехали домой, а доносы на них благополучно сгорели в печи. Торн умел держать слово.
— Похоже, наше предложение не приняли всерьез, — заметил Младший Гиршем и спросил: — Что делать, ваша неусыпность?
Инквизитор пожал плечами.
— Как — «что»? Отрубайте им мизинцы и посылайте отцам. Если они ошибутся в выборе, то и дальше будут получать детей по частям. Частей может быть много, я не тороплюсь.
Младший Гиршем послушно кивнул, хотя в животе у него неприятно засосало. Он был честным негоциантом, а не лихоимцем, и надеялся, что до отрубания пальцев дело не дойдет. Впрочем, инквизиторы по натуре своей иначе оценивают и цели, и средства для их достижения.
— Награду уже не предлагать?
Торн криво усмехнулся, и Младший понял, почему отец так боится этого человека. Он и сам боялся до дрожи в коленях.
— Разве жизнь и здоровье детей уже сами по себе не являются наградой?
Младший Гиршем согласно кивнул еще раз, поклонился и побежал вниз по лестнице, услышав, как сзади хлопнула дверь. Надо было торопиться — большой перерыв на молитвы продлится еще полтора часа. Он искренне радовался, что не увидит лиц упрямцев в тот момент, когда они получат посылочки из инквизиции.
Отец был прав. Дети — вот самый главный рычаг давления.
— Кто там? — сонно спросила разнеженная Гвель из-под одеяла. Шани запер дверь на засов и коротко ответил:
— Никто. Спи.
Гвель что-то согласно промычала и снова погрузилась в сон. Несколько минут Шани скептически рассматривал спящую владычицу, а потом подхватил с пола свою одежду и пошел в соседнюю комнату — переодеваться в цивильное, причесываться и готовиться принимать послов с предложением высокой и почетной должности. Естественно, физиономии у них будут перекошены от обиды и гнева, но это уже сущие мелочи. А вот государыню надлежало спровадить отсюда максимум через час: по возвращении с заседания с министрами Луш должен был застать ее дома и задать всего один вопрос:
— Откуда у тебя этот изумруд? — негромко сказал Шани, завязывая шнурки на высоком воротнике шутры. Да, именно так: откуда у тебя этот изумруд, который раньше носила другая женщина, и за какие такие добрые услуги ты его получила? Разумеется, Гвель сразу же изменится в лице, а поскольку она патологически не умеет врать, то разгневанный Луш тотчас же прочтет по ее растерянному облику всю историю в деталях. Памятуя об указе о престолонаследии, он и слова не скажет Шани, а вот супруге не повезет. И поделом. Сучка не захочет — кобель не вскочит: так считается в Аальхарне испокон веков. Жена, тем более, государыня, должна блюсти и свою честь, и честь супруга.
В конце концов, ничего личного, это простой гамбит. Отдали фигуру — выиграли игру. Жаль, что в Аальхарне так никто и не додумался до шахмат, а то бы история здесь пошла по иному пути.
У государыни осталась четверть часа спокойного сна. Затем Шани трогательно разбудит ее поцелуем и велит собираться, от всей души сетуя на то, что не может ни проводить ее, ни остаться с ней навсегда. Гвель, сердце мое, ну почему мы не встретились семь лет назад? Все могло бы сложиться иначе, мы были бы счастливы, и нам не пришлось бы прятаться, встречаясь урывками…
Какая пошлость, черт побери, скривился Шани. Какая гадкая копеечная пошлость. И ведь ей верят, на нее ведутся и искренне желают ее слушать — и он научился произносить эти слова без малейшего сомнения в голосе. Даже не тошнит от этой липкой сладкой лжи, а в нем нисколько не сомневаются, и Гвель искренне убеждена в том, что декан инквизиции влюбился в нее со всем пылом и тяжелой страстью жестокого человека с верхней ступеньки иерархической лестницы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
