Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Между тем ночное происшествие не выходило у меня из головы, и, если бы не боль во всех суставах, я счел бы его сном. Я осмотрел всю комнату, но не нашел входа, через который проникли черти. В дверь они войти не могли — ведь я накануне собственноручно закрыл ее на ключ, и она по-прежнему оставалась запертой. Тогда я вспомнил о привидениях, про которых говорил слуга; но тут же решил, что вряд ли то были они: он бы предупредил, что бывают привидения, не боящиеся света.
Я заглянул за ковры, нет ли там потайной двери, и обнаружил открытое окно, выходившее в галерею. «Так вот где собака зарыта! — сказал я себе. — Вот куда пролезла нечисть!» И хотя все мои косточки трещали, как шахматные фигуры в коробке, я тщательно прикрыл на постели д....., чтобы хозяева не сразу заметили мой грех и не вздумали за него наказать меня.
Около девяти утра явился вчерашний слуга и сказал, что хозяин ждет меня в соборе. Чтобы выиграть время, я попросил слугу показать мне выход, дескать, один я не найду. Он проводил меня на улицу и вернулся в дом. Едва очутился я на воле, у меня точно крылья на ногах выросли; забыв про ломоту в теле, я натянул чулки Вильядиего[173]. Так лихо улепетывал, что на почтовых не догнать.
От беды удирать — прытче бежать. Страх придает сил, я мчался как вихрь.
По дороге купил себе поесть и, чтоб не задерживаться, позавтракал на ходу. Лишь за городской чертой решился я выпить в таверне стакан вина, подкрепиться для пути в Рим, и пошагал дальше, размышляя о том, какую жестокую шутку сыграли со мной, чтобы я убрался из Генуи и не позорил родичей своей бедностью. Но, как увидишь во второй части, я не остался перед ними в долгу.
ГЛАВА II
о том, как Гусман де Альфараче, покинув Геную, начал попрошайничать и, вступив в Братство нищих, узнал их уставы и законы
Если бы жена Лота покидала родной город так, как я Геную, не превратилась бы она в соляной столб[174]. Ни разу я не оглянулся назад. Злоба душила меня, а когда желчь кипит, не замечаешь и смертельных ран; лишь потом, как придешь в себя, начинаешь чувствовать боль.
Я бежал из этого Ронсевальского ущелья[175] как карнавальная собака с погремушкой на хвосте. Все суставы моего бренного тела были вывихнуты. Но боли я не замечал, пока не добрался до хуторка милях в десяти от Генуи; лишь там, голодный, оборванный, избитый, без гроша в кармане, я сделал передышку, не зная, куда идти дальше. О нужда! Как гнетешь ты дух, как изнуряешь тело! И хоть верно, что нужда обостряет ум, но она также истощает силы, притупляет чувства и лишает нас мужества.
Есть два рода нужды: одна приходит к нам незваная и садится за стол непрошеная; но есть и другая, которую зовут, приглашают и за стол сажают. Вот от первой, от незваной, упаси нас бог; о ней-то моя речь. Она бесстыжий гость в бедной лачуге, и, кроме бесстыдства, сопровождают ее тысячи и других свойств на «б». Она болото, где пребывают все беды; буря, разбивающая наш баркас; бремя, которое невозможно сбросить; бельмо, которое застит нам белый свет; она бесовский шабаш, балаган для болванов, бездарный фарс, беспросветная трагедия для чести и добродетели. Она безобразна, безумна, бесчестна, бранчлива, болтлива, блудлива — не хватает лишь, чтобы ее звали Барбара[176]. Всякий ее плод несет нам бесчестье.
Другая же нужда, та, которую мы сами зазываем, — это важная сеньора, богатая, щедрая, любезная, великодушная, обходительная, ласковая, остроумная и приветливая. С нею наш дом полная чаша, она кормит и поит нас, она крепкий оплот, неприступная крепость, истинное богатство, добро без худа, вечный покой, храм божий и путь на небеса. Эта нужда нам всем нужна, она возвышает дух, укрепляет тело, веселит сердце, умножает славу, дарует величие делам и бессмертье именам.
Хвалу ей да воспоет доблестный Кортес[177], достойный ее супруг! Руки и ноги у нее алмазные, тело сапфировое, лик рубиновый. Она источает свет, радость, жизнь. А тезка ее похожа на грязную торговку в отвратительном тряпье; никто ее не любит, все клянут, и поделом.
И вот же нашла себе дурачка в товарищи, полюбился я ей до смерти! Пристала ко мне как репей, в смертный грех втравила и кормить ее заставила. Пришлось изучить побиральную науку и таскаться по дорогам — нынче тут, завтра там, выпрашивая подаяние. Справедливости ради должен я признать, что в Италии на милостыню не скупятся; подавали так щедро, что новое занятие пришлось мне по вкусу, хоть ввек не бросай.
В несколько дней я поправил свои дела и прошел от самой Генуи до Рима, ни полушки не истратив. Деньги приберегал, а еда даже оставалась. По неопытности я сперва остатки собакам бросал, но потом стал продавать и денежки прикапливать. Очень уж хотелось мне, как приду в Рим, приодеться и снова стать на ноги.
Однако я раздумал. «Братец Гусман, — сказал я себе, — гляди, не получилось бы так, как в Толедо! Истратишься на одежду да вдруг не найдешь хозяина — что тогда есть будем? Не рыпайся, помни, что хорошо одетым не подают. Береги денежки и не будь тщеславен». Так я и сделал. Завязал потуже узелок с монетами: сидите, голуби, тихохонько, пока не понадобитесь.
В старом своем тряпье, негодном даже на бумагу, отороченном лохмотьями, словно бахромой, начал я просить Христа ради. В полдень обходил монастыри, где давали суп, и порой ухитрялся получить его в нескольких местах. Усердно посещал я также дома кардиналов, послов, князей, епископов и прочих важных господ.
Моим наставником был один тамошний паренек, большой ловкач, он-то и дал мне первые уроки. Прежде всего научил меня, что нельзя обращаться ко всем на один лад и с одними и теми же словами. Мужчины не любят смотреть на язвы, у них просто надо просить именем Христовым; женщины особенно почитают матерь божию, а именно, пресвятую деву дель Росарио[178], и говорить им надо так: «Да пребудет с вами благодать божия, да избавит вас господь от смертного греха, от ложных наветов, от вражьих козней и от злоязычников!» При этих словах, произнесенных отчетливо и с жаром, женщины готовы последнее отдать.
Он научил меня возбуждать участие богачей, сочувствие простонародья и жалость людей богобоязненных. Наука пошла впрок, и вскоре я зажил припеваючи.
Я знал в Риме всех — от святейшего владыки до последнего горемыки. Ни одной улицы не пропускал, но, чтобы не надоесть хозяевам, распределил дома по участкам, а храмы — по праздникам и точно придерживался очереди.
Больше всего подавали куски хлеба. Я их сбывал и выручал немалые деньги. Часть покупали бедняки, которые еще не побирались сами, но уже были близки к тому. Продавал я хлеб и крестьянам для кур и прочей птицы. Но лучше всего платили пирожники, которые брали этот хлеб на медовые коврижки — в Кастилии их называют «алаху́р» или «альфахо́р». Иногда я получал кое-какое старое платье, которое мне давали, видя, как я молод и плохо одет. Со временем я пристал к компании людей более сведущих, знавших все тонкости ремесла, чтобы поучиться. Вместе с ними я отправлялся за милостыней в дома, где набожные хозяева раздавали ее каждое утро.
Однажды, придя за подаянием в дом французского посла, я услышал позади себя разговор других нищих:
— Этот парнишка-испанец в Риме без году неделя, ни черта он еще не знает и портит нам всю музыку: пообедает разок, а потом от съестного нос воротит. Из-за него нашему брату не верят, думают, что мы, нищие, живем в сытости, от этого и нам худо, и ему самому проку нет.
На что другой нищий сказал:
— Погодите, уж я научу его, как себя вести и людей вокруг пальца обвести.
Он тихонько окликнул меня и отвел в сторону. То был самый дошлый из всей братии. Первым делом он, точно важный начальник, расспросил о моей жизни, откуда я, как зовусь, когда и зачем прибыл в Рим. Затем рассказал о том, как нищие обязаны блюсти честь своего сословия, советовать и помогать друг другу, действуя сообща, подобно членам Месты[179], и открыл мне удивительные секреты и приемы, которых я не знал. По правде сказать, все, чему я раньше научился от того паренька и других попрошаек помельче, было сущим пустяком против того, что сообщил мне этот.
Его советы я не забуду до конца дней моих. Один из них состоял в том, как безо всякого вреда для здоровья есть за десятерых. Он же показал, как вызывать у себя рвоту, чем достигаются две цели: люди жалеют бедняка, полагая, что он болен, а кроме того, хоть уже слопал две миски похлебки, освобождаешь место для третьей и всем видно, что нищие живут в нужде и голоде.
Я узнал, сколько раз и каким манером следует откусить от хлеба, который тебе подали; как надо его облобызать и спрятать, какую мину при этом состроить и на сколько тонов повысить голос; в какое время в какие дома являться; где можно идти прямо в хозяйскую опочивальню, а где нельзя переступать порога; к кому можно приставать часто, а у кого просить не больше одного раза. Дабы я ознакомился со всеми правилами и впредь не давал повода для нареканий, он вручил мне грамоту с Уставом нищенства, который гласил следующее.
- Кавалер ордена бережливцев - Франсиско де Кеведо - Европейская старинная литература
- Песнь о Роланде - Средневековая литература - Европейская старинная литература