— Сено мы косили вместе, — продолжал он. — Косили для начала неплохо. Сена много. Утишка кричит: «Надо делить!» А зачем делить? Лучше скот вместе кормить. Если делить начнем, — споров прибавится. От того же Утишки я слышал: «Делить по скоту». Неправильно. Если по скоту, то Сенюшу достанется один клок. Примем устав коммуны — и сено делить не потребуется.
— А почему ты хочешь обязательно коммуну? — спросил Суртаев. — Зачем через ступеньку перескакивать?
— В Агаше — коммуна. Нам тоже надо коммуну делать.
— Рано.
— Маленько не веришь, что алтайцы могут коммуной жить?
— Не в этом дело. — Суртаев встал и обратился к Чумару, председательствовавшему на собрании: — Разреши мне слово.
Он хорошо знал «Искру» и о всех достоинствах и недостатках коммуны говорил подробно. Самым сильным в его речи был пример с молоком. Одно время в коммуне выдавали молоко по едокам. Малосемейные ворчали на тех, у кого много детей. «Работаете не больше нас, а молоко носите ведрами». В зимнюю пору удои маленькие; решили выдавать молоко только работающим. Тогда закричали многодетные: «А мы чем будем ребятишек кормить?»
— У вас споров будет еще больше, — сказал Суртаев. — Советую не торопиться, не делать непосильных прыжков, а перейти на устав сельскохозяйственной артели.
— Правильно! — поддержал Байрым.
— А товарищ Копосов что говорит? — заинтересовался Борлай.
— Я изложил вам мнение аймачного комитета партии, — сказал Суртаев. — Нам бы всем хотелось, чтобы уже завтра были не только колхозы, а и коммунистическое общество, но мы знаем, что для этого потребуются десятки лет. Поработать надо. Вот мы и будем подниматься со ступеньки на ступеньку.
Все согласились с ним.
А на следующий день в школе созвали общее собрание членов товарищества.
Мужчины сидели на партах, женщины — на полу, у порога.
Борлай говорил, стоя перед собранием:
— Примем устав сельскохозяйственной артели — загородим большой двор, загоним туда всех обобществленных коров и начнем кормить сеном. Молока будет много. Завод нам за молоко даст много денег. К весне мы купим машины — хлеб посеем. Хорошо будем жить! Да и зимой работа двинется быстрее. Вместо двадцати человек к скоту пойдет один…
— Языком работать ты научился! — крикнул Бабинас. — Послушаешь тебя — лисица! В председателях тебе легко ходить.
Замысел Бабинаса был ясен: он надеялся, что на грубость Борлай ответит грубостью, вмешаются другие, и поднимется такой шум, что все забудут про артель и про собрание.
Но Борлай спокойно спросил его:
— Ты как ружье заряжаешь?
Вопрос был неожиданный, и Бабинас ответил растерянно:
— Ну, как все… — И грубовато добавил: — Заряжаю не хуже тебя.
— Не про меня разговор — про тебя. Ты сначала насыпаешь порох, загоняешь пулю, а потом надеваешь пистон на зорьку. Так?
— Мальчишки и те знают этот порядок.
— И в артели тоже надо все делать по порядку, — пояснил свою мысль Борлай. — Устав примете, тогда и правление выберете. Может, за тебя руки поднимут.
— Не бойся, не поднимут.
— Я не боюсь. Я тебя уважаю, ты работник хороший!
Бабинас ждал, что первым его поддержит Утишка, а уж он-то умеет поднять шум, но тот молча сидел в дальнем углу и смотрел в окно, будто ему все было безразлично. И Бабинас громко крикнул:
— Не запишусь я в артель!
— У тебя своя голова, свой ум, — спокойно отозвался Борлай.
Все замолчали. В тишине раздался звонкий голос Тохны:
— А я запишусь!
От неожиданности кто-то ахнул.
Бабинас вскочил и, повернувшись к сыну, долго стоял с открытым ртом. Собравшись с мыслями, он сжал кулак и, погрозив Тохне, рявкнул:
— Ты у кого спросился?
— Я сам большой, — с вызывающим упрямством ответил парень.
— Сам, сам… — передразнил отец. — Я тебе даже паршивого ягненка не дам… — Повернулся к Борлаю и тоже погрозил: — И ты не думай коров отбирать. Ничего не выйдет. Не удастся тебе с чужим скотом откочевать в другой аймак. Парня обманул, меня не обманешь.
Эта грубость была так неожиданна и столь обидна, что Барлай потерял самообладание:
— Ты про меня говоришь?
И Сенюш не сдержался:
— Борлая не трогай!
Зашумели во всех углах просторной комнаты.
Айдаш тоже вскочил на ноги и, стараясь заглушить все голоса, крикнул:
— Мы с Борлаем откочевались. Хватит. Потрясли лохмотьями. Здесь будем жить.
Но его никто не слушал. Теперь разговаривали и кричали все.
Суртаев встал и взмахнул рукой:
— Товарищи! У вас сегодня почему-то очень шумно. Мне, вашему старому знакомому, стыдно за вас.
Все взглянули на него и умолкли, — давно привыкли прислушиваться к каждому его слову. Ведь он приезжает из города, от больших и мудрых людей привозит правду. Один за другим опускались на пол, доставали кисеты из-за голенищ и начинали набивать трубки.
— Никто вам артель не навязывает, — говорил. Филипп Иванович, — дело добровольное. Силой никого не потянем. Не будем уговаривать и тех, у кого душа расщеплена: сегодня он говорит так, а завтра — этак. Какая от него польза в артели? Нам трусы не нужны…
Вечерело. В комнате становилось темно, и Чумар Камзаев зажег лампу.
Женщины собирались идти доить коров. Климов объявил, что после собрания будет показывать «живые картины», и попросил всех вернуться.
Мужчины десятый, а может, и пятнадцатый раз набивали трубки. Собрание продолжалось…
3
Два дня спустя Суртаев, остановившийся в избушке Чумара, заносил в свой дневник:
«…И на второй день шуму тоже было много. Снова пришел покричать Бабинас Содонов. Он об артели не мог слышать. В середняке вторая душа заговорила, душа мелкого собственника. Жадность обуяла. Родному сыну Тохне так и не дал ни одной коровы. А Борлай, несмотря на ругань Содонова, жалел его: мужик работящий!.. Ну что же, подождем… Будет время, и Бабинас во всем разберется.
Поведение Утишки у всех членов партии вызвало недоумение. Они считали его самым ненадежным, а он раньше всех заявил: „Остаюсь в артели“. У его жены было заплаканное лицо, она кричала, что в артель не пойдет. Борлай спросил Утишку: „Что это означает?“ Тот ответил: „Уперлась баба, нейдет. Всю ночь колотил — не мог уговорить. Кто-то ей сказал, что теперь равноправие. Мы разделили имущество на семь частей: мне — одну часть, бабе с ребятишками — шесть“. Утишку приняли. Я его до конца не понял. Борлаю сказал, чтобы он этому человеку не доверялся. Две трети членов товарищества записались в артель. Остальные осторожничают, глядя на Бабинаса Содонова.
Первой артели дали название „Танг-дьарыды“. В переводе на русский язык: „Светает“.
Да, партия сделала все для того, чтобы ускорить рассвет в этих долинах. Над горами разгорается заря. Всходит солнце. Впереди — хорошее утро!
Эту пору суток я люблю больше всего…»
4
Новости, как на крыльях, летели по долине. Всадники, повстречавшись, сообщали друг другу:
— Из товарищества сделали артель: все стало общим. Коров согнали в одно стадо, лошадей — в один табун.
— А Сапог баню построил и созывает молодежь.
Баня стояла на берегу Каракола. Каждое утро работники Сапога топили ее. Воду грели в десятиведерных котлах. Когда приезжали алтайцы, из усадьбы выходил сам хозяин, слащаво улыбался.
— Баню осматриваешь? Не видел раньше? Советская власть заботится о вас, бедных алтайцах, — говорил он, развертывая газету. — Нынче летом начали писать в областной газете, что алтайцам нужны бани. Вот тут уважаемый областной секретарь всего славного комсомола пишет: «Постройка бань в алтайских урочищах — первоочередная задача». Я выполнил волю уважаемого секретаря.
Он торжественно свертывал газету и входил в просторный предбанник, где висело большое зеркало.
— Взгляните на себя в это зеркало. После бани опять посмотритесь: поймете, почему секретарь комсомола заставляет мыться.
Кочевники перед зеркалом гладили щеки, прищуривали глаза, показывали языки.
Приходил Чаптыган Сапогов, которого, как байского сына, исключили из сельскохозяйственного техникума, раздавал всем по куску ядрового мыла и говорил:
— Это мой отец дарит тебе. Здесь помоешься и домой увезешь.
Алтайцы нюхали мыло, пробовали языком и потом долго отплевывались.
Сапог показал на сына:
— Он каждый день моется. Смотрите, какое у него тело мягкое да белое. Баня дает здоровье. Потому я вас и приглашаю.
Он сам намыливал парням головы, тер спины вехоткой и обливал теплой водой, приговаривая:
— Мне отец говорил, что всех алтайцев надо любить и жалеть. Обижать никого нельзя. Есть мудрая пословица: «Чужой аил не раскрывай — свой будет закрыт».
