— У меня нет никакого мужа, — испуганно пролепетала она.
Гольдшмидт схватил ее за руку и потянул за собой. Репортер продолжал следовать по пятам.
— Но ведь у вас есть муж, это всем известно. В то время как вы развлекаетесь тут на солнечной Ривьере, он должен томиться в мрачной тюремной камере в Вене!
Слова будто вонзались в сознание Марианны. Резко высвободив свою руку, она повернулась к репортеру:
— Он сидит вовсе не в мрачной камере! Его камера светлая — там есть большое окно. Так сказал капитан Кунце доктору Гольдшмидту. А он…
«А он не лжет, — хотела она сказать, — ведь капитан Кунце все-таки офицер?» — но Гольдшмидт вновь схватил ее руку и грубо повлек за собой.
— Закрой рот!
Автомобиль стоял на улице Рю Альберт, шофер сидел за рулем. Лакей открыл дверцу и помог им сесть.
— Куда прикажете, сударь? — спросил шофер.
— Куда угодно, только прочь отсюда! — зло сказал Гольдшмидт и повернулся к Марианне: — Ты что, сошла с ума? Зачем ты говорила с этим парнем?
Марианна, дрожа, забилась в угол салона.
— Ради всего святого, зачем ты заговорила о камере?
Она смотрела на него пустым взглядом.
— О какой камере?
— О камере твоего мужа!
— Моего мужа?
— Что с тобой? Ты больна? — Встревоженный Гольдшмидт попросил шофера остановиться и пристально посмотрел на Марианну. — Ты что, не знаешь, что наговорила этому человеку?
— Какому человеку?
— Репортеру!
— Это был репортер?
— Я же тебе говорил, чтобы ты ни с кем не заговаривала.
— Я забыла про это, — сказала Марианна. Она была в замешательстве и чувствовала страшную усталость. — Я хочу домой.
— В Эце?
— Эце?
— Ты меня разыгрываешь или… Поезжайте в Эце, — приказал он шоферу хриплым от волнения голосом.
На следующий день они отправились назад в Вену. Марианна Дорфрихтер находилась в состоянии полной апатии, изредка перемежающейся порывами оживленности. Она приняла известие об отъезде без признаков сожаления, но заволновалась, когда увидела, как ее чемодан погрузили в машину.
— Я хочу остаться здесь, — сказала она доктору Гольдшмидту. — Мне здесь нравится. Я не хочу никуда уезжать отсюда.
— Но ты бы хотела вернуться к своему ребенку, правда? — спросил он.
Она уставилась на него уже знакомым ему по последним дням взглядом.
— К какому ребенку?
В замешательстве его бросило в пот.
— Ты родила ребенка, два месяца назад, — в его голосе звучало профессиональное участие человека, который защищает несправедливо обвиненного и пытается его успокоить.
Она, улыбаясь, потрясла головой.
— Кто тебе рассказал эту сказку? У меня никогда не было ребенка.
Обратная дорога прошла без происшествий. Доктор Гольдшмидт все больше нервничал, хотя и без видимой причины: Марианна оставалась приветливой и послушной. Они сошли в Бадене, не доезжая Вены, чтобы избежать репортеров, которые наверняка поджидали их на Западном вокзале.
Райнхарт Лотар исполнил свои угрозы и послал статью в газету, которая в виде специального выпуска появилась с огромным заголовком: ЛЮБОВНАЯ ПАРОЧКА ВСТРЕЧАЕТСЯ НА ЛАЗУРНОМ БЕРЕГУ. По пути, в Зальцбурге, доктор купил на перроне экземпляр газеты. Он тут же известил по телеграфу свою канцелярию, чтобы их встречали в Бадене с наемной машиной. Его «даймлер» был в Вене слишком хорошо известен.
Они поехали прямо к Марианне домой. Когда машина остановилась у дома, Марианна не захотела из нее выходить. Это был хмурый холодный день, солнце не было видно за тяжелыми облаками, промозглый туман проникал повсюду. Хотя на ее шеках горел румянец, всю дорогу от Бадена Марианну сотрясала дрожь. Гольдшмидт подозревал, что у нее температура, но хотел сначала оставить ее у матери, а затем предпринять все, что будет необходимо. В осторожных выражениях он сказал фрау Грубер, которую срочно вызвали из магазина:
— Боюсь, что Марианна не совсем здорова. Нет никаких оснований для беспокойства. Такое случается часто после родов.
В глазах фрау Грубер сквозил упрек. Она с самого начала была против этой поездки, но Марианна, обычно благоразумная и послушная, уехала с доктором Гольдшмидтом как раз, когда матери не было дома.
— Что вы сделали с моей дочерью? — спросила фрау Грубер.
Самым заветным желанием доктора было уйти как можно скорее, но поспешный уход мог еще больше усугубить ситуацию.
— Никто ничего плохого ей не делал, — сказал он сухо. — Она просто устала. В этих обстоятельствах было очень удачно, что я оказался рядом, когда это произошло.
— Когда что произошло?
— Когда появились первые симптомы эмоциональной лабильности.
— Прекратите пугать меня вашими иностранными словечками. Вы имеете в виду, что она сошла с ума?
— Ради всего святого, нет, фрау Грубер. Я же вам сказал, что это все от переутомления. Она слишком много пережила. Несколько недель в санатории, и она снова будет как прежде. Уложите ее в постель и побудьте с ней. Я свяжусь с моим другом доктором Бройером, у него огромный опыт в этой области. Вы должны были о нем слышать, он помощник доктора Фрейда.
На фрау Грубер, казалось, все это не произвело никакого впечатления.
— Не слышала ни об одном из этих господ, — неприязненно сказала она.
— Я позабочусь, чтобы вызвали также профессора Хайна. Совместно эти господа решат, что необходимо предпринять.
— Вы обесчестили мою дочь. Ничего себе, хороший защитник вы оказались.
Ему удалось сдержаться.
— Не беспокойтесь, фрау Грубер, все будет в порядке. А насчет — насчет финансовой стороны — об этом я позабочусь. — Он протянул руку, чтобы ее подбодрить и похлопать по плечу, но на полпути опустил руку. Это был как бы прощальный жест, и он быстро вышел из квартиры.
В течение всего разговора Марианна, как послушный школьник, сидела на стуле.
Маленький Йоханн и кормилица занимали спальню, которая прежде была комнатой Марианны. Временами через стену доносился детский плач, но Марианна, казалось, этого не слышала. Она лежала на кровати, уставившись в потолок, где рассматривала каждую неровность на штукатурке. Фрау Грубер расположилась в кресле рядом и наблюдала за своей младшей и самой красивой дочерью, на которую она возлагала такие большие надежды. Сколько бессонных часов она провела рядом с ней, когда та болела скарлатиной или дифтеритом, или тогда, когда она заболела туберкулезом! Но сейчас, вероятно, она может ее потерять из-за гораздо более ужасной болезни.
— Бедное мое дитя, — шептала она.
Кунце спросил надзирателя с усами кайзера Вильгельма:
— Что, господин обер-лейтенант Дорфрихтер вообще ничего не сказал? Ни единого слова?
— Ни слова, господин капитан. Я отдал ему газету. Он мельком на нее взглянул, прошел к окну и остался там стоять. Он стоял ко мне спиной, но я видел его лицо, отраженное в стекле. Он выглядел как обычно.
— Что вы ему сказали, когда отдавали газету?
— Ну, что-то вроде того, что ему это будет интересно и что, мол, я думаю, он это прочитает. Точно я уж и не помню, господин капитан. Неприятно это все было.
— Так, так.
Надзиратель глубоко вздохнул:
— Так точно, господин капитан. Я же знал, что это его не обрадует. Взаперти же он ни напиться не может, ни бабу поколотить.
— Это все, — сухо сказал Кунце. Надзиратель был уже у двери, когда Кунце бросил вдогонку: — Доставить обер-лейтенанта Дорфрихтера на допрос.
Надзиратель повернулся кругом:
— Прямо сейчас, господин капитан?
— Да, прямо сейчас! — повысил голос Кунце.
— Слушаюсь, господин капитан, — надзиратель отдал честь и покинул помещение.
Кунце поднялся и стал мерить помещение большими шагами взад и вперед, он ждал того изнуряющего нервы напряжения, которое охватывало его перед каждой словесной дуэлью с Дорфрихтером: предвкушение радости, страха, тоски, ожидание какого-то чуда и бог знает чего еще. Раздираемый противоречивыми чувствами: с одной стороны, стремлением уничтожить, сломить, убить своего визави, а с другой — надеждой на участливое слово, дружественный жест, признательный взгляд, — Кунце не находил себе места. «Вот что такое Любовь, — подумал он, — не только то легкомысленно и безответственно используемое слово, а нечто всеобъемлющее, какое-то непреодолимое стремление, которое и приводит к тому, что Медея убивает своих детей, Антоний предает Рим, а Офелия теряет рассудок». Как ужасно играет судьба с аудитором-капитаном средних лет, который уже полагал, что все его сумасбродства юности остались позади.
Раздался дробный топот приближающихся шагов. Кунце умышленно не вызвал лейтенантов Стокласку и Хайнриха — свидетеля и ведущего протокол — их присутствие предписывалось инструкцией. Он хотел первые минуты допроса быть с Дорфрихтером один на один.
