Так что регулярные переводы от Айзенгрима, покрывавшие примерно треть платы за больницу, пришлись мне очень кстати; опьяненный вполне естественным облегчением, я тут же допустил глупейшую оплошность. При своем первом после полугодовой отлучки визите к миссис Демпстер я сказал ей, что видел Пола.
К этому времени состояние миссис Демпстер значительно улучшилось; если все последние годы ее лицо было жалким и растерянным, то теперь к нему вернулось доброжелательное, иногда — шутливое выражение, знакомое мне по дням, когда она сидела на привязи. Она совсем поседела, но сохранила всю свою прежнюю стройность, да и морщин у нее не появилось. Все это не могло не радовать, однако миссис Демпстер так и оставалась в состоянии, которое разные психиатры именуют разными латинскими терминами, а бесхитростные жители Дептфорда определяли просто как «тронутая». Она могла следить за собой, весело болтала с другими пациентками и даже выводила тех из них, кто совсем уже плохо ориентировался в окружающем, на прогулку. Но у нее не было упорядоченного представления о мире, о жизни и особенно о времени. Если ей и вспоминался Амаса, то крайне смутно, ну вроде как некий второстепенный персонаж из наспех прочитанной книги; меня она узнавала, ведь я был единственным постоянным элементом в ее жизни, но я то приходил, то уходил, мое шестимесячное отсутствие практически не отличалось для нее от недельного, и то, что я обязал себя навещать ее регулярно, было связано скорее с моим собственным чувством долга, чем с ощущением, что она без меня скучает. А вот Пол, как вскоре выяснилось, занимал в ее туманном, спутанном мире совершенно иное, особое положение.
Он все еще был для нее мальчиком, пропавшим ребенком — пропавшим и давно, и словно вот только что, — который, если его найти, окажется точно таким, как прежде. Миссис Демпстер не верила, что Пол сбежал из дому, — конечно же, его похитили злые люди, знавшие, какая он огромная ценность, похитили из любви к чужим страданиям, чтобы лишить сына матери, а мать сына. Она не представляла себе в точности, что же это за злодеи такие, но иногда начинала говорить о цыганах, ну и как же тут без цыган, извека несущих на себе бремя иррациональных детских страхов: никуда не ходи, а то цыгане украдут. Согласно моей книге, Айзенгрим провел какую-то часть детства среди цыган; слушая миссис Демпстер, я краснел от стыда за этот эпизод.
Если я видел Пола, почему я его не привез? Что я сделал для его избавления? А как с ним обращались? Как можно верить, что я действительно что-то знаю о Поле, если я только болтаю и увиливаю и не хочу ни ребенка сюда привезти, ни ее к нему?
И тщетны были все мои увещевания, что Полу уже больше сорока лет, что он все время в разъездах, что напряженная работа не позволяет ему свободно распоряжаться собой, что он обязательно приедет в Канаду, надо только немного подождать. Я сказал, что он любит ее и скучает по ней, — чистое вранье, потому что Айзенгрим и не заикался ни о чем подобном, — и что он хочет устроить ее поудобнее, чтобы она ни в чем не нуждалась. Миссис Демпстер была настолько взбудоражена, настолько непохожа на саму себя, что я уже и не знал, чем ее успокоить, и сказал, что это Пол содержит ее в больнице, — очередная ложь, оказавшаяся очередной, решающей ошибкой.
Как это может ребенок содержать ее в больнице? Она в жизни не слыхала ничего смехотворнее. Так вот, значит, что! Это не больница, а тщательно замаскированная тюрьма, и держат ее здесь со вполне определенной целью — чтобы не пустить к сыну! И она знает, прекрасно знает, кто главный тюремщик. Я, а кто же еще. Данстан Рамзи, который прикидывается другом, а в действительности он враг, змея подколодная, несомненный агент тайных, зловещих сил, разлучивших ее с Полом.
Она закричала и бросилась на меня, пытаясь выцарапать глаза. Положение было буквально пиковое: эта внезапная вспышка ярости совершенно меня обескуражила, лишила способности сопротивляться; более того, я настолько благоговел перед миссис Демпстер, что и помыслить не мог обращаться с ней грубо. Меня спасла прибежавшая на шум медсестра; действуя совместно, мы кое-как утихомирили миссис Демпстер. Следующие полчаса прошли в полной суматохе, сестра вызвала врача, я объяснил ему, в чем причина неожиданной вспышки, миссис Демпстер уложили в кровать, привязали ремнями (это называется у них «легкое сдерживание») и сделали ей какой-то успокаивающий укол.
На следующий день я позвонил в больницу и не услышал ничего обнадеживающего. Состояние миссис Демпстер ухудшалось день ото дня, через неделю я был вынужден признать, что мои идиотские разговоры превратили ее из мирной, немного тронутой женщины в женщину, которая твердо знала, что злобные заговорщики намеренно разлучили ее с маленьким сыном и что я действую с ними заодно. Теперь ее держали взаперти, я спросил, можно ли мне ее увидеть, и врач сказал, что нет, ни в коем случае. Через некоторое время чувство вины заставило меня снова приехать в больницу; я так и не увидел миссис Демпстер, но мне показали, в каком корпусе она находится. Все окна этого корпуса были забраны решетками.
2
Вот так я утратил, на время, одну из ярчайших звезд своей вселенной, утратил по собственной глупости, и это угнетало меня вдвойне. Другую утрату — или, во всяком случае, заметную перемену — я испытал чуть позже, когда Бой Стонтон взял себе новую жену и я ей не приглянулся.
Пребывание на министерском посту привило Бою вкус к тому, что он считал политикой. Перед войной он прошел в парламент при очень легких обстоятельствах: либералы подумывали о коалиционном правительстве и даже не выдвинули против него, консерватора, своего кандидата. Однако за годы, когда Бой располагал большой властью, он как-то подзабыл, что был выбран фактически без выборов, и начал искренне считать себя политиком, да что там политиком — государственным деятелем, имеющим огромную народную поддержку. Дилетант от политики, Бой страдал всеми дилетантскими маниями, в том числе и манией величия; вскоре после войны он начал утверждать, что все чаще замечает в людях подспудное желание, перерастающее кое-где в громкие требования, поставить его во главе консервативной партии, дабы он поскорее освободил канадский народ от постыдных оков либерального рабства. И еще одно свойственное новичку заблуждение: он собирался перестроить работу правительства на основе «разумных деловых принципов», после чего все пойдет как по маслу.
Он и вправду попытался стать лидером консерваторов, только кто же отдаст такой пост неофиту? Как мне кажется, Бой совсем не годился в политики: он был очень богат и ни в какую не мог понять, что очень богатые люди не вызывают любви у народа; он был красив, а к красивым избиратели — и даже избирательницы — относятся с подозрением; у него не было политических друзей, и он не понимал, зачем они, собственно, нужны.
И все-таки при всех своих вопиющих недостатках Бой попал в парламент еще раз — на дополнительных выборах в округе, традиционно голосующем за консерваторов. И даже здесь, даже с учетом всех своих несомненных заслуг на министерском посту, он победил с перевесом в неполную тысячу голосов. Для начала Бой произнес с парламентской трибуны несколько неосторожных и откровенно глупых речей, что дало нескольким газетам прекрасный повод обвинить его в авторитарных замашках; он выступил в парламенте с прямыми оскорблениями в адрес своих обидчиков, на этот раз газеты разделали его так, что живого места не осталось. Сам о том не догадываясь, Бой представлял собой идеальную мишень для завистников и завзятых насмешников. И все же он завоевал себе некоторое количество сторонников, в их число входила и Дениза Хорник.
Это была сильная и властная женщина. С начала войны она поступила рядовой в женский вспомогательный корпус ВМФ, дослужилась до капитан-лейтенанта и показала себя весьма способным офицером. После войны она организовала маленькое туристическое агентство и быстро сделала его большим. Ей нравились политические взгляды Боя, а после нескольких с ним встреч понравился и сам Бой. Вряд ли стоит приписывать ей мотивы, о которых я не могу знать ничего определенного, однако мне сильно казалось, что она решила женить Боя на себе, причем так, чтобы он считал это своей идеей.
Бой любил женщин как источник сексуального наслаждения, но я очень сомневаюсь, что он много знал о них как о людях, а уж такая умная и целеустремленная женщина, как Дениза, явно находилась за пределами его опыта. Он познакомился с Денизой из чисто практических соображений: она занимала видное место в двух-трех группах, боровшихся за повышение роли женщин в общественных делах, а потому обладала влиянием на значительную часть женского электората. Вскоре выяснилось, что она понимает его политические идеи лучше, чем кто-либо другой, и он отпустил ей типичный для него комплимент, заявив прилюдно, что у нее настоящий мужской ум.
