По убеждению Вильсона, распространение демократии станет автоматическим следствием реализации принципа самоопределения. Со времен Венского конгресса войны заканчивались соглашением о восстановлении баланса сил путем территориальных изменений. Концепция мирового порядка, по Вильсону, требовала вместо этого «самоопределения» – каждой нации, определяемой этническим и языковым единством, следует иметь свое государство. Только через самоуправление, как он определял, народы могут выразить свое основополагающее желание гармонии в международной сфере. И стоит им обрести независимость и национальное единство, утверждал Вильсон, у них больше не будет стимула прибегать к агрессивной или эгоистической политике. Следуя принципу самоопределения, государственные деятели не «осмелятся вступать в любые договоры эгоизма и компромисса, наподобие тех, что были заключены на Венском конгрессе», где представители элиты великих держав тайно перекроили границы государств, отдавая при этом предпочтение равновесию сил, а не чаяниям народов. Тем самым мир вступит «в эпоху… которая отвергает нормы национального эгоизма, чем некогда руководствовалась высшая власть государств, и потребует, чтобы они уступили дорогу новому порядку вещей, при котором единственными вопросами будут: «Правильно ли это?», «Это справедливо?», «В интересах ли это человечества?».
Мало нашлось подтверждений в пользу предположения Вильсона о том, что общественное мнение с большей готовностью воспримет некие общие «интересы человечества», чем обычные политики, которых тот столь яростно осуждал. Все европейские страны, которые вступили в 1914 году в войну, имели представительные институты, пускай и обладавшие различной степенью влияния. (Германский парламент был избран на основе всеобщего избирательного права.) Во всех этих странах война была встречена всеобщим воодушевлением, ни один из выборных органов не столкнулся ни с малейшей, хотя бы даже символической, оппозицией. После войны общественность демократических Франции и Великобритании потребовала карательного договора о мире, игнорируя свой исторический опыт, свидетельствующий, что устойчивого порядка в Европе нельзя достичь иначе, кроме как через окончательное примирение победителя и проигравшей стороны. Сдержанность оказалась гораздо более свойственна аристократам, которые вели переговоры на Венском конгрессе, пускай даже лишь потому, что они разделяли общие для своего класса ценности и имели схожий исторический опыт. Лидеры, которых сформировала внутренняя политика балансирования между многими группами давления, по всей вероятности, куда более склонны приспосабливаться к настроениям текущего момента или к диктату национального достоинства, чем следовать абстрактным принципам блага человечества.
Идея одолеть войну, наделив каждый народ своим государством, столь же восхитительна, сколь и всякое обобщенное понятие, столкнувшееся на практике с аналогичными трудностями. Как ни иронично, но перекройка границ Европы согласно новому принципу национального самоопределения на основе языка, главным образом, по воле Вильсона, только расширяла геополитические перспективы Германии. Перед войной Германия граничила с тремя ведущими державами (Францией, Россией и Австро-Венгрией), сдерживающими любую территориальную экспансию. Теперь же ей противостоял ряд небольших государств, созданных по принципу самоопределения, – но только частично, поскольку в Восточной Европе и на Балканах народы столь перемешаны, что все новообразованные страны включали в себя представителей иных национальностей, что усугубляло их стратегическую слабость идеологической уязвимостью. На восточном фланге Европы охваченная волнениями центральная сила больше не была огромной массой, – что на Венском конгрессе сочли необходимым для сдерживания тогдашнего агрессора, Франции, – однако, как с сожалением отозвался английский премьер-министр Ллойд Джордж, представляла собой «ряд мелких государств, многие из которых населены людьми, которые никогда прежде не создавали устойчивой формы правления для себя, но в каждом из которых живет большое число немцев, требующих воссоединения с родной для себя землей».
Проведению в жизнь концепции Вильсона должно было благоприятствовать создание новых международных институтов и обычаев, направленных на мирное разрешение споров и конфликтов. Прежний союз держав призвана была заменить Лига Наций. Отказываясь от традиционного представления о балансе конкурирующих интересов, члены Лиги Наций должны были стремиться «не к балансу, а к сообществу сил; не к организованному соперничеству, а к организованному всеобщему миру». Вполне понятно, что после войны, вызванной конфронтацией двух негибких систем альянсов, политики могли искать альтернативу получше. Но «сообщество сил», о котором говорил Вильсон, сменило ригидность на непредсказуемость.
То, что Вильсон подразумевал под сообществом сил, было новой концепцией, которая позднее получила известность как «коллективная безопасность». В традиционной международной политике государства, интересы которых совпадают или опасения которых схожи, могут взять на себя особую роль в обеспечении мира и сформировать союз – как это имело место, например, после поражения Наполеона. Подобные договоренности всегда были направлены на отражение конкретных стратегических угроз, явно названных или подразумеваемых: к примеру, реваншистская Франция после Венского конгресса. Напротив, Лига Наций должна была опираться на моральный принцип – на всеобщее противодействие военной агрессии как таковой, независимо от ее источника, преследуемых целей или заявленных оправданий. Во внимание принимался не какой-то конкретный вопрос, а нарушение норм. Поскольку определение норм оказалось предметом, допускающим различные толкования, то обеспечение коллективной безопасности было в этом смысле непредсказуемым.
Исходя из самой идеи Лиги Наций, все страны обязуются мирно разрешать споры и подчиняться нейтральному применению правил честного поведения, которые все разделяют. Если в том, что касается их прав или обязанностей, взгляды государств различаются, то они выносят предмет расхождений на арбитраж комиссии из представителей незаинтересованных сторон. Если же страна нарушит этот принцип и применит силу в подкрепление своих претензий, то тем самым заклеймит себя как агрессор. Затем члены Лиги должны объединиться в борьбе с воинственной стороной как с нарушителем всеобщего мира. В рамках Лиги недопустимы ни альянсы, ни «особые интересы», ни тайные соглашения, ни «заговоры внутренних кругов», потому что подобное станет препятствием для незаинтересованного применения правил системы. В отношениях между государствами будет установлен новый порядок, взамен «достигнутых открытых договоренностей о мире».
Различие, которое Вильсон проводил между союзами и коллективной безопасностью – ключевым элементом системы Лиги Наций, – выходило на центральное место в дилеммах, возникавших впоследствии. Альянс возникает как соглашение относительно конкретных фактов или ожиданий. Он обуславливает формальную обязанность действовать точно оговоренным образом в определенных дополнительных обстоятельствах. Договор порождает стратегическое обязательство, которое должно быть выполнено в согласованном порядке. Он возникает из осознания общности интересов, и чем более совпадают эти интересы, тем более сплоченным будет возникший союз. Коллективная безопасность, напротив, является юридическим конструктом, который не является ответом на какую-либо определенную ситуацию. Она не налагает конкретных обязательств, за исключением требования совместных действий в том или ином виде, когда будут нарушены правила международного порядка сохранения мира. На практике это означает, что в каждом конкретном случае о совместных действиях необходимо договариваться.
Очертить альянсы, возникающие из осознания определенной общности интересов, возможно заблаговременно. Коллективная безопасность провозглашается системой, направленной против любых агрессивных действий в рамках компетенции стран-участниц, а в эту сферу, согласно предложениям о Лиге Наций, включались все признанные государства. В случае нарушения такая система коллективной безопасности должна определить общую цель уже постфактум, вычленить ее из пестроты национальных интересов. Однако представление о том, что в подобных ситуациях страны-участницы определят нарушение мира одинаковым образом и предпримут согласованные действия по его пресечению, опровергается опытом истории. Начиная со времен Вильсона и по настоящий момент, в рамках Лиги Наций или ее преемницы, Организации Объединенных Наций, только войну в Корее и первую войну в Ираке возможно отнести к случаям, демонстрирующим действие системы коллективной безопасности в концептуальном смысле. И в обоих случаях так произошло потому, что Соединенные Штаты Америки ясно дали понять, что при необходимости станут действовать в одностороннем порядке (фактически в обоих случаях США начали развертывание войск еще до официального решения ООН). Вместо того чтобы побудить Америку принять решение, резолюция ООН ратифицировала его[105]. Обязательство поддержать Соединенные Штаты больше являлось возможностью приобрести влияние на действия Америки – которые уже предпринимались, – чем выражением морального консенсуса.
