Филиппе Мария устало откинулся в своем кресле и его огромный подбородок уперся ему в грудь.
— Сегодня я больше не играю, — угрюмо произнес он.
Графиня встала, и ее черное с золотом парчовое платье слегка зашуршало, когда она пересекала комнату, направляясь к ним.
— Позвольте, я уберу шахматы, — сказала она. — Пустая, глупая игра. Удивляюсь, как вы можете тратить на нее столько времени.
Глазки-бусинки Филиппе Марии с жадностью обежали ее изящный силуэт с головы до пят, что не ускользнуло от внимания Беллариона, равно как и замаскированно-провоцирующее поведение графини. Она склонилась к доске, и восхищенный взгляд Филиппе Марии остановился на ее белоснежной, словно выточенной из слоновой кости шее, а затем скользнул туда, где низкий вырез платья приоткрывал тугую грудь.
— Людям свойственно презирать то, чего они не понимают, — ответил ей Белларион.
— Еще бы тебе не защищать игру, в которой ты поднаторел, Белларион. Ты ведь так любишь демонстрировать свое мастерство и свои успехи.
— Мне кажется, это общая наша черта, синьора. Разве вы сами не наслаждаетесь властью, которую дает вам ваша красота?
Она взглянула на Филиппе Марию и спрятала глаза под тяжелыми веками.
— Белларион становится галантным, синьор принц, он даже обратил внимание на мою красоту.
— Он ведь не слепой, — осмелев, сказал толстяк, но в следующую секунду его лицо покрылось красными пятнами смущения.
Веки графини опустились еще ниже, так что ее длинные ресницы, казалось, коснулись самых щек.
— Эта игра очень полезна для принцев, — вмешался Джанджакомо. — Мне так говорил мессер Белларион.
— Он имел в виду, — ответил ему Филиппе Мария, — что она учит горькой морали: хотя государство и возглавляется принцем, но положение последнего целиком и полностью зависит от его подданных, и сам по себе он не способен совершить больше, чем простая пешка.
— Восточный мудрец изобрел шахматы именно для того, чтобы объяснить правившему в его стране деспоту эту простую истину, — добавил Белларион.
— И самая сильная фигура на доске, как и в государстве, — ферзь, или, по-другому, королева, символ женщины, — продолжил Филиппе Мария и вновь взглянул на графиню.
— Верно! — рассмеялся Белларион. — Этот древний азиат хорошо знал мир!
Однако ему стало не до смеха, когда он стал замечать разгоравшуюся изо дня в день похоть в глазах графа Павии, когда тот смотрел на синьору Беатриче, и ее явное удовлетворение оказываемым ей вниманием.
И однажды, застав ее в одиночестве в библиотеке, Белларион решил покончить с этим.
Он проковылял к огромному окну, возле которого она сидела, и, опершись на подоконник, выглянул наружу. Недавно прошедшие дожди смыли снег, после них ударили морозы и земля покрылась жесткой коркой.
— Представляю, как холодно сейчас в лагере под Бергамо, — лениво произнес он, по своей привычке начиная издалека.
— Да, Фачино лучше было бы уйти на зимние квартиры.
— Это означало бы отказаться от всего, чего удалось достичь, и начать весной все сначала.
— С его подагрой и в его возрасте так наверняка оказалось бы лучше.
— Каждый возраст имеет свои минусы, мадонна. Не только пожилым требуется сострадание.
— Ты — неиссякаемый источник мудрости, Белларион. Ее запасов у тебя больше, чем у иного слюны, — язвительно отозвалась она. — Будь я твоим биографом, Белларион, я назвала бы тебя в своих писаниях солдафоном-мудрецом, или, скажем, философом в доспехах.
Опираясь на свой костыль, Белларион повернулся к ней и, внимательно посмотрев на нее, притворно вздохнул.
— Вы так прекрасны, мадонна.
— О Боже! — удивленно воскликнула она. — Неужели под оболочкой премудрого солдафона прячется обычный человек?
— Ваши нежные губы, мадонна, не созданы для колкостей.
— В самых изысканных фруктах, синьор, всегда присутствует привкус остроты. Какие же еще мои качества привлекли твое внимание?
— В отличие от других я умею обуздывать свое внимание и не устремляю голодный взор в сторону чужого пастбища.
Лицо, грудь и шея графини медленно залились краской.
Убедившись, что его поняли, он осторожно опустился в кресло и вытянул вперед свою поврежденную ногу, коленный сустав которой только-только начинал понемногу сгибаться.
— Я хотел сказать, мадонна, что в лагере под Бергамо сейчас страшно холодно. Прошлой ночью ударил сильный мороз, а вскоре наверняка зарядят дожди и превратят все вокруг в одну сплошную грязь.
— Он вновь сделал паузу. — Там вы не раз с завистью вздохнете о комфорте и уюте Павии.
У тебя, похоже, разыгралась лихорадка. Я не собираюсь никуда уезжать из Павии.
— Конечно же, нет. Это я размышляю за вас.
— Ты! О святая Дева! Ты хочешь избавиться от меня?
— Холод пошел бы вам на пользу, мадонна. Вы вновь смогли бы обрести трезвость мышления и вспомнить о ваших обязанностях по отношению к синьору Фачино.
Дрожа от гнева, она вскочила со своего кресла, и ему показалось, что ей захотелось ударить его.
— Ты шпионишь за мной?
— Разумеется. Только для этого я и сломал себе ногу. Она взглянула на него с невыразимым презрением.
— Принцесса Валерия не зря ненавидит тебя.
В его глазах мелькнула грусть.
— Мадонна, будь вы великодушнее — нет, хотя бы просто честнее, — вы не стали бы потворствовать ей в ее заблуждениях, а постарались бы исправить их. Увы, эти качества вам незнакомы. Иначе мне не пришлось бы в разговоре с вами защищать честь вашего отсутствующего синьора!
— Тебе ли говорить о том, что я не имею чести, — с оттенком печали в голосе проговорила она, и в ее темно-синих глазах блеснули слезы. — Бог — свидетель, я всегда была честна с тобой, Белларион, а теперь ты начинаешь сомневаться во мне. О, как я несчастна! — она рухнула в кресло, и поднявшаяся в ней волна жалости к самой себе захлестнула все остальные чувства. — Меня хотят лишить всего. На всем свете нет женщины несчастнее меня, даже ты, Белларион, лучше всех знающий мое сердце, нашел для меня только слова упрека и осуждения!
Ее слезы ничуть не разжалобили его, а ее мольбы звучали настолько нелогично и неестественно, что он почувствовал физическое отвращение к этой женщине, привыкшей потакать себе во всех своих капризах.
— Вы сетовали, мадонна, что Фачино не сделал вас герцогиней. Но еще не все потеряно.
Ее слезы остановились так же быстро, как и полились.
— Тебе что-то известно об этом? — сдавленным от волнения голосом спросила она.
— Наверняка я знаю только одно: вы лишитесь всякой надежды приобрести желанный вам титул, если не сохраните верность Фачино. Думаю, вы догадываетесь, что сделает с вами Фачино, если вы измените ему. Я говорю сейчас с вами как друг и по-дружески предлагаю вам уехать в лагерь под Бергамо.
Он очень аккуратно выбирал слова, стараясь не сказать ничего лишнего и одновременно пробудить в ней иллюзорные надежды, и это ему, казалось, удалось. Графиня промокнула остатки слез в краешках своих длинных узких глаз, медленно встала с кресла, подошла к Беллариону и взяла его за руку.
— Спасибо, мой преданный Белларион, друг мой, — с нежностью в голосе проговорила она. — Не бойся за меня. — Тут она чуть помедлила.
— А что… что еще говорил тебе синьор о своих намерениях?
— Э, нет! — рассмеялся он, понемногу обретая уверенность в успехе своей затеи. — Я не собираюсь злоупотреблять его доверием. Вы просите меня не бояться за вас — этого недостаточно. Принцы частенько ведут себя очень опрометчиво. Поэтому мне хотелось бы, чтобы вы не подвергали себя опасности.
— Да, но Бергамо! — вырвалось у нее.
— Зачем отправляться так далеко? На вашем месте я поселился бы в Меленьяно. Замок в вашем распоряжении, и в нем лучше, чем в Павии.
— Что хорошего в этой дыре? Мне придется проскучать всю зиму!
— В Меленьяно будет не хуже, чем здесь, хотя бы потому, что там соберется более целомудренное общество. Возьмите с собой принцессу Валерию и ее брата. Смелее, мадонна! Неужели вы станете играть с судьбой по пустякам и ставить на кон ваше блестящее будущее из-за какого-то жирного молодого синьорчика?
