Интерес Бальзака к восстаниям шуанов, его двусмысленные отношения с Латушем, его шокирующие рассказы и, наконец, отрицание той семейной жизни, воплощением которой служил для него отец, – все это признаки того, что его интеграция с обществом, как победоносный спуск Растиньяка с кладбища ПерЛашез, совпадал с постепенным отказом от условностей. Отныне воспитание – и, возможно, даже подсознание – можно обратить к собственной выгоде.
До конца 1829 г. Бальзак постепенно обставляет свою «красивую монашескую келью»404. Вместе с тем он не мог позволить себе самое необходимое: «…почтовые расходы и билеты на омнибус для меня ужасные расходы, и я остаюсь дома, чтобы не изнашивать одежды». Он даже не мог купить лишний экземпляр своего романа. Его «келья» заполняется книгами в красивых переплетах. Он собирал их со студенческих лет; из-за дорогих книг через восемь лет ему придется покинуть улицу Кассини. Кроме того, он нанял горничную по имени Флора, которая удовлетворяла двойному стандарту: слепая преданность и крайняя непривлекательность.
Здесь, на самой окраине города, почти в деревне, «между монастырем кармелиток и площадью, где устраивают казни»405, Бальзак заперся, сосредоточившись в изоляции, зажег четыре свечи, закрыл ставни, задвинул шторы и начал писать. Он выходил из дому, только когда ездил к герцогине д’Абрантес в замок Маффлье в окрестностях Шантийи. В ноябре он целыми днями трудился над «Физиологией брака», а вечерами, точнее, с девяти вечера до двух часов ночи, – над «Сценами частной жизни». Шесть произведений о семейных тайнах и несчастьях отличают темные, рембрандтовские тона; в них, наверное, сохранилась и атмосфера, в которой они создавались. Иногда при чтении возникает смутный образ писателя за работой. Его молчаливая сосредоточенность нашла отражение в персонажах, которые иногда бывают не похожи на него в других отношениях: «Во всякий час дня прохожие видели эту молодую работящую девушку, сидевшую в старом бархатном кресле, с головой, склоненной над пяльцами, страстно поглощенную работой»406. Или в «Изгнанниках» (Les Procrits): «Вернувшись в свое жилище, незнакомец заперся в комнате, зажег лампу, внушавшую вдохновение, и отдался ужасному демону творчества, прося слов у тишины и замыслов у ночи»407.
В каком-то смысле Бальзак готовился справляться с грядущим успехом. Скоро он бежит из Парижа в то время, когда революция, казалось, вот-вот переломит ход истории Франции. Переломный момент наступил и в жизни Бальзака. В тот период словно образовался водораздел, давший начало двум крупным рекам. Глубоко, почти с мазохистской отрешенностью, погрузившись в работу, Бальзак считал, что занят бесполезной борьбой.
В январе 1830 г. он писал: «Дни тают в моих руках, как лед на солнце. Я не живу, я изнашиваюсь самым ужасным образом – но, умру ли я от работы или от чего-то другого, мне все равно». Он сам заранее готовился к катастрофе, так как намеревался сочетать написание романов с сочинением пьес. Автор «Кромвеля» уже настолько хорошо изучил себя, что не учился на своих ошибках: неудача в конечном счете служила для него поощрением. Среди его замыслов были «Дон Жуан» в соавторстве с Эженом Сю и целая серия драм, которые он собирался продавать по франку штука. Писать их он подбивал соседа-журналиста, Виктора Ратье. Ратье неоднократно приходилось наблюдать за тем, как работает Бальзак. Он просиживал за столом в течение огромных отрезков времени. «Обедал он неизменно консоме, бифштексом и салатом, запивал еду стаканом воды, за которой следовали многочисленные чашки кофе. Кофе подавала ему Флора с терпением, достойным восхищения»408. С драмами так ничего и не вышло; вместо них Бальзак подарил Ратье рукопись короткого романа, сделав его одним из первых в длинной веренице людей, которые будут получать от него подобные дары. Скоро он прославится, говорил Бальзак, и тогда рукопись можно будет продать за целое состояние. Тот роман, кстати, был написан тем же, свойственным Бальзаку, способом. Бывало, он на пари запирался в комнате с бумагой, пером и чернильницей и через двенадцать часов выходил с законченной рукописью. Ратье писал, что для Бальзака подобное поведение «не было самонадеянностью. Внешне он казался крайне деспотичным, и все же на самом деле я не знал человека скромнее его. Никто не умел признавать свои ошибки быстрее, чем он сам, и никто не делал этого искреннее. Никто не судил себя так строго».
Другая река текла совсем в ином направлении. На публике Бальзак почти не подавал виду, что буквально только что всю ночь просидел над рукописью. Появляясь в чьем-нибудь салоне, он тут же заполнял собой все пространство; когда он что-то рассказывал, непонятно было, стоит он или сидит409. «Казалось, он висит в воздухе над полом. Иногда он нагибался, как будто хотел подхватить с пола новый замысел, затем поднимался на цыпочки, следя, как его мысли выстреливают в бесконечность»410. Очевидцам, видевшим и слышавшим Бальзака в тот период его жизни, часто не хватало эпитетов для его описания. Хорошо и вместе с тем неряшливо одетый; приземистый, коренастый, но казался настоящим великаном; не толстый, но и не худой… Задолго до того, как Бальзак набрал вес, он обладал присущей только ему округлостью – «податливый конверт, ни в коей мере не ноша, которую тяжело носить». Его вес служил не якорем, но движущей силой.
Бальзака трудно было описывать не только из-за его внешности. Выйдя из неизвестности в тридцать лет и написав примерно 10 процентов того, что выльется в «Человеческую комедию», обитателям модных салонов он казался веселым жуиром, который охотно расхваливает свои опусы. Он занимал гостей веселыми историями, что в то время вовсе не было чем-то необычным. Правда, немногим удавалось сочинять истории на ходу, как Бальзак, чуть ли не на темы по заказу слушателей. И никто, кроме Бальзака, не умел так перебивать себя, чтобы восхититься сочным пассажем. Время от времени самореклама делалась более откровенной. Заметив в «Меркюр де Франс» объявление о выходе своей «Физиологии брака» и прочитав, что в следующем номере напечатают рецензию, Бальзак тут же побежал к Лакруа, который писал для «Меркюр», чтобы убедиться, что тот понимает, что перед ним безусловный шедевр. На тот случай, если Лакруа этого не понял, Бальзак написал рецензию сам411. Она появилась в номере от 23 января 1830 г.: «Живой, красочный, живописный стиль, остроумный и язвительный, приятные анекдоты, еще приятнее оттого, что их рассказывают целиком. Мы искренне рекомендуем этот любопытный труд, в котором мысль смелее ее воплощения и который, подобно “Физиологии вкуса” Брийя-Саварена, придется по вкусу всем». Уловку Бальзака можно было бы счесть самонадеянной, но, с другой стороны, чего ему стесняться? Оживленную рецензию, написанную в духе задушевной беседы, также, объективно, можно считать доказательством хорошего вкуса автора.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
