Второе разоблачительное происшествие – переезд Бальзака на улицу Кассини, рядом с Обсерваторией, на другом конце Люксембургского сада. Латуш помогал ему переезжать. У него имелось необычное хобби – клеить обои. Обои тогда как раз входили в моду среди буржуазии, и, как пишет Эдгар Аллан По в «Философии мебели», обои призваны были «играть роль геральдического символа в монархических странах». Бальзак хотел жить в квартире, достойной литературного короля. Выбирая обои, обрезая их по размеру и наклеивая их во все труднодоступные углы, Латуш позволил своему гению расцвести, чего он редко достигал в творчестве. Когда дела мешали ему возиться со стремянкой и клеем, он пользовался своими литературными навыками, чтобы в мельчайших подробностях описать, как его друзьям следует наклеить обои, которые он для них выбрал372. Для Латуша роман Бальзака был словно продолжением того дома, где они собирались жить вместе. Не будучи перфекционистом, более того, понимая, что бесконечные поиски Бальзака идеальной фразы способны разрушить гармонию первоначального замысла, Латуш с сожалением наблюдал, как другие без нужды терпят неудачу при самых лучших намерениях. Окончательный выбор обстановки предоставили владельцу; Латуш просто резал и клеил. Следы их сотрудничества видны в «Отце Горио», где важное место занимают описания интерьера в пансионе Воке373. Отделка интерьера была прекрасной подготовкой для разгадки тайн личности в предметах массового производства.
Спустя два или три года в убежище Бальзака на улице Кассини пригласили Жорж Санд. Она подметила необычайную женственность обстановки – в ней еще чувствовалось влияние Латуша. По словам Санд, Бальзак превратил свои комнаты в «дамский будуар»: стены «обиты шелком и украшены кружевами»374. Спальня, по воспоминаниям другого гостя, напоминала апартаменты новобрачных: все розовое, белое и надушенное. Галерея на первом этаже, соединявшая два крыла дома, была оклеена обоями в бело-синюю полоску. Там стоял голубой диван; взгляд падал на редкие цветы в фарфоровых вазах. Повсюду валялись женские вещи: перчатка, домашняя туфля, вышитое сердечко, пронзенное стрелой, – подарки от поклонниц375. Бальзак гордился тем, что способен создать роскошь из такого места, которое у других превратилось бы в жалкую лачугу. Комнаты были заполнены дешево купленными вещами, совсем как предложения Бальзака, расширяющиеся и взрывающиеся придаточными предложениями. Латуш видел в этом еще один признак его нудного многословия: «Запродаваться на следующие два года обойщику – поступок безумца!»
Из-за того, что письма Бальзака сгорели при пожаре, и из-за того, что Латуш писал почти все письма в раздражении, их переписка не совсем верно отражает картину их дружбы. Создается впечатление, что Бальзак и Латуш с самого начала придерживались противоположных взглядов, а их отношения характеризовало не плодотворное сотрудничество, а последующие взаимные упреки. Бальзак называл Латуша «мерзким, злобным завистником, настоящим источником злобы», «самым мерзким из всех наших современников»376; он камня на камня не оставил от романа Латуша «Лео», буквально разгромив его в своей рецензии 1840 г. Латуш в долгу не оставался: он писал, что Бальзак «наблюдает мир через крошечное окошко в туалете и его точка зрения так и не изменилась»377. Предлогом к разрыву стало неприязненное и подозрительное отношение Бальзака к «Фражолетте» в мае—июне 1829 г. Он раздраженно пенял Латушу на излишнюю сухость и краткость изложения378. Латуш, что вполне понятно, обвинил Бальзака в неблагодарности; он считал, что Бальзак мстит ему за резкую критику «Последнего шуана» с высокомерными комментариями, которые никому из них не принесли пользы. Попытки Латуша помириться ни к чему не привели, и все закончилось ссорой из-за денег, которые Латуш вложил в роман Бальзака.
Вину за их разрыв принято возлагать на Латуша. Жорж Санд в автобиографии называет Латуша неврастеником, меланхоликом, разочарованным человеком, в высшей степени ловко умеющим находить огрехи – впрочем, как у других, так и у себя. По ее словам, он устно излагает настоящие шедевры, но не способен воспроизводить свою блестящую речь на письме. Однако Бальзак также не без вины, и сама мысль о вине не особенно помогает. Ярость их взаимных нападок доказывает, как силен мог быть первоначальный огонь, который еще долго тлел после того, как друзья расстались. Учитывая, что они собирались жить вместе, долги и отрицательные рецензии кажутся довольно мелкими предлогами для разрыва отношений. Тем больше причин задаться вопросом, почему вначале их так потянуло друг к другу.
Латуш первым недвусмысленно намекает на бисексуальность Бальзака. Данная тема – настолько плодородная почва для спекуляций, что тут требуются некоторые предварительные замечания379. С одной стороны, несколько капель правды можно добавить в любое мутное варево, не обладающее питательной ценностью. С другой стороны, обычно никто не обращал внимания на женственность Бальзака. У.Б. Йейтс причислял Бальзака к тем редким писателям, которые сочетают в себе интеллект с жизнью, бурлящей в их крови и нервной системе, – бык и соловей380. После агрессивной статуи Родена во всех отзывах преобладает бык.
Поэтому кажется благоразумным сказать вначале «последнее слово» и лишь потом ступать на скользкую почву домыслов и догадок. В конце концов сомнения останутся, и любой вывод будет лишь допущением. Лучше всего назвать ориентацию Бальзака не гомо-, гетеро– или бисексуальной, а просто «сексуальной». Он сам утверждал, что часто разделяет произведения по следующему признаку: бывают романы мужские, бывают женские, а некоторые откровенно слабые экземпляры и вовсе бесполые381. Можно предположить, что его романы относятся к четвертому, надсексуальному, типу. Сильное желание, не разграниченное по признаку пола, заставившее его броситься на полнотелую даму на балу в 1814 г., впоследствии вылилось в описание Люсьена де Рюбампре, которое ошеломило Оскара Уайльда и вдохновило его на создание Дориана Грея. Короткий период сожительства с Латушем предвещает открытие, в повестях Бальзака, не только одной формы сексуального влечения, но сексуальности во всех ее разновидностях, не отмеченных на карте.
Почему же сексуальные «отклонения» в начале XIX в. так трудно поддаются анализу и расшифровке? Главная причина заключается в том, что официально темы гомосексуальности практически не существовало. Вот одно из больших подводных течений XIX в.; не будь Бальзака, изучение указанной темы в тот период свелось бы просто к констатации факта – вернее, его отсутствия. Время от времени тема гомосексуальности просачивается сквозь булыжники мостовой, но ее обычно замечают лишь после соответствующей настройки и подготовки: точного знания классических аллюзий, тогдашних расхожих историй и тогдашнего сленга. Следует заметить, что табуировалась в основном мужская гомосексуальность. Лесбиянки, как считалось, обитали на острове Лесбос, а сама Сафо бросилась со скалы из-за того, что ее покинул мужчина. Однако «беспутные нравы» лесбиянок упоминаются довольно часто. Даже в изысканном «Словаре» Уиль яма Даккета они рекомендуются «к употреблению дамами и девицами как необходимое дополнение ко всякому хорошему обучению»382. Лесбиянки в современном смысле383 часто возникают в компании проституток; тогда принято было считать, что женщины обоих типов бесплодны. Более того, одно «извращение» выглядит не таким неприличным, если сочетается с другим. Как доказывают маньяки у Бальзака, нравственность в изоляции начинает жить собственной жизнью и угрожает бежать из сетей причинно-следственных связей, благодаря которым общество кажется управляемым. О мужской гомосексуальности вскользь упоминалось в историях о гермафродитах, в частности в «Фражолетте» Латуша (1829), «Мадемуазель де Мопен» Готье и, косвенно, в «Серафите» самого Бальзака (обе последние вышли в 1835 г.). Впрочем, у героев-гермафродитов имелись почтенные предшественники в «Пире» Платона и двусмысленном персонаже, который почти всегда вначале показывается женщиной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
