«Подписание Хартии прошло без помпы и ритуалов. Содержание Хартии, как вы уже знаете, основывалось на простом здравом смысле. Ее не благословлял ни властитель, ни принц, ни священник. Стороны, которым предстояло подписать документ, встретились на берегах Красной Реки, среди камышей, в обычный летний полдень, при свете дня, в 46-м году. „Хороший денек для такого события!“ — засмеялся президент Беллоу, когда слуга протянул ему перо...»
Генерал уснул.
Он дрожал. Лив легла рядом с ним, чтобы согреть его.
На следующее утро с южного склона послышался оглушительный треск. Деревья дрожали, ломались, ходили ходуном. Птицы в ужасе взвились с веток. Из леса с ревом вышли три огромных медведя; пасть у каждого была в пене — густой, колыхающейся и блестящей, как свадебная фата. Глаза горели красным. Когти походили на каменные наконечники копий. Длинная черная маслянистая шерсть топорщилась и моталась из стороны в сторону.
Не считая Локомотива, на котором Лив доехала до Запада, это были самые огромные и самые ужасные создания, каких ей только доводилось видеть в жизни. Природа не могла создать их естественным образом.
Она выпрямила спину, намереваясь прогнать еще одно наваждение, еще один отвратительный мираж этой мерзкой долины...
Кридмур выстрелил трижды.
Первая пуля угодила одному из медведей в огромную голову; череп раздробило; черная туша пошатнулась, содрогнулась — и кровавая струя залила мех. Вторая пуля попала другому медведю в бок, обнажив содержимое его грудины; Лив увидела окровавленные ребра и еще работающие поршни внутренних органов. Зверь пробежал вперед несколько ярдов и с грохотом рухнул наземь. Третьей пулей — Кридмур приложил ровно столько сил, сколько требовалось, чтобы сделать все выстрелы за долю секунды; он попал исполину в левый глаз, и дикий красный шар взорвался, забрызгав все вокруг кровью, а затем туша последнего медведя свалилась на землю.
Все кончилось прежде, чем Лив успела закричать, поэтому она просто сделала глубокий вдох и осела в грязь.
Кридмур убрал оружие в кобуру.
Туши медведей никуда не исчезли. Не растворились бесследно среди камней да зыбких теней. Они никак не заявляли о своей призрачности. Напротив — лежали, источая кровь и зловоние и кровь, а вскоре вокруг них начали виться мухи.
Эта игра мне уже не кажется такой увлекательной, — произнес Кридмур-
32. ОСВОБОЖДЕНИЕ
На следующую ночь ударили жуткие холода. Кридмур разложил ветки с камнями, развел костер, похожий на погребальный, какой он разводил для погибших товарищей, и пристально смотрел на огонь, надвинув шляпу на глаза.
Лив уже давно не думала об успокоительном. Лишь однажды вспомнила его сладковатый металлический запах — видно, навеяло дымом костра — и на мгновение ощутила глубокую тоску по нему. Но тоска эта быстро прошла. Лив прогнала ее. Как ни странно, нервы ее были в полном порядке.
Днем, когда возвращалось тепло, Генерал был в хорошей форме. Чем дальше на запад они продвигались, тем разговорчивей он становился; Лив полагала, что свежий воздух и ходьба идут ему на пользу. Он даже реагировал на некоторые из ее вопросов — правда, в ответ лишь складывал из ее слов какую-нибудь бессмысленную сказку (о птице, о двух поссорившихся братьях, о долгой зимней дороге). От этого Лив улыбалась, смеялась и обнимала его, а он сопел — казалось, от счастья. Кридмур весь день держался отстраненно, погруженный в свои мысли, и Лив с Генералом, оставаясь наедине, были почти счастливы. Но потом внезапно похолодало, и Генерал замолчал. Холод причинял ему боль, он сворачивался в комок, как животное, и скулил. От прикосновений Лив он вздрагивал, и у нее разбивалось сердце. Она отходила от него и ежилась у костра, растирая ноги, ставшие худыми и жилистыми, как у человека, чья жизнь тяжелее той, для которой он предназначен.
Это ведь тоже ловушка, думала Лив. Ее растущая привязанность к бедному старику была иррациональной. Причины очевидны: одиночество и страх, а кроме того, чувство вины за то, что она невольно бросила Магфрида, причинив ему боль. Это чувство не давало сбежать и приковывало ее к Кридмуру. Она не могла ему противиться.
Она сидела у красного пульсирующего костра и пыталась сдержать свои чувства.
Когда Кридмур заговорил, она вздрогнула.
— Вы когда-нибудь слышали о Безымянном Городе, Лив?
— Безымянном Городе? Нет, никогда.
— Ну да... — Он поворошил костер. — Все верно, откуда вам о нем знать.
Он умолк. Лив ждала продолжения.
— Вы спросили, когда я пришел к Стволам, — сказал он. — Как я поступил к ним на службу. Рассказывать тут нечего — был пьян, и точка. Лучше я вам расскажу другую историю, случившуюся, когда я был еще молод и невинен; тогда я впервые увидел агента Стволов, и тогда же, насколько мне известно, Стволы положили глаз на меня. Хотя кто их знает? Может, они следили за мной еще в утробе матери. Их пути неисповедимы...
Лив сидела тихо.
Глядя в огонь, Кридмур рассказывал дальше.
— Это было в городе Кривой Корень, далеко на восток отсюда, на самом севере Дельты, за снежным хребтом Опаловых гор, где я когда-то чуть не умер. В мире едва ли найдется дикое место, где мне бы не довелось оказаться на волосок от смерти. Это было тридцать с лишним лет назад, в моем возрасте уже начинаешь путаться. Тридцать два года назад. Я оказался там по поручению...
Освободительное движение. Тогда он состоял в их рядах. Боролся за освобождение от гнета и рабства жителей Первого Племени, которое не хотело благодарить своих освободителей за оказанное внимание, но добродетель никак не воздавалась, а тщетность усилий лишь подталкивала на новые жертвы...
Коренастый юноша-очкарик с бледным лицом и лохматыми черными волосами, он все еще говорил с акцентом паренька из далекого дождливого Ландроя, откуда когда-то сбежал. Он стоял на перевернутом ящике на рыночной площади Кривого Корня и ломающимся голоском нараспев оглашал шумный рынок вестью об Освобождении.
Было жаркое лето, вечерело. Солнце клонилось к закату, окрашивая мир в оттенки свежего мяса. На рынке шумели коровы, козы, торговцы; с полдюжины кузнецов ковали что-то; изредка раздавались выстрелы — оружейники демонстрировали свой товар; а сквозь толпу протискивались всадники, среди которых были даже солдаты в красных мундирах. И как жужжали мухи!
Джон Кридмур проповедовал Освобождение. Холмовики, которых он хотел облагодетельствовать, молча стояли в своей клетке, белые как кость, с черными космами до пят и одеревенелые, будто сосны. Их лодыжки были скованы цепями. Железными цепями. Камень в руках холмовиков становился мягким и податливым, как вода, но железо причиняло им боль. Железо превращало их в товар, в инструменты.
Горбатый старик на пне в десяти футах от него нахваливал дешевые романы в желтых обложках, баллады и иллюстрированные книжицы о приключениях Генри Стила, Славоя Людоеда, Салли Ножик из Лудтауна и прочих грабителей, мошенников, убийц и служителей Стволов. Рабовладелец, маленький, похожий на крысу человечек в поношенной меховой шапке и потертом костюме, стоял возле клетки с холмовиками и превозносил свой товар до небес.
Кридмур снова подал голос — и раскидал по толпе пачку газет «Разорванные цепи», печатного органа Освободительного движения. Их никто не поднял. Фермеры Кривого Корня смотрели на них с безучастной брезгливостью.
— Ступай домой, мальчик! — раздался мужской голос, беззлобный, но скучающий. Это уязвило Кридмура. Он был из тех, кто предпочитает, чтоб его скорее ненавидели, чем не замечали.
И он зачитал текст из двадцать второго номера «Разорванных цепей» — отрывок речи, которую недавно прочитал мистер Онслоу Филлипс в мраморном здании мэрии Бичера:
«Дамы и господа, не бойтесь правды, не бойтесь посмотреть прямо в глаза тому чудовищу, что зовется рабством! Не будьте слепы к тому, как вы жестоки к собственным братьям, к простому народу, которому когда-то принадлежала эта земля. Не удивительно, что наша страна породила таких чудовищ, как Стволы и Линия, которые жаждут править нами, ведь мы каждый час поливаем ее кровью из ран, нанесенных невинным жертвам ударами наших кнутов...»
