— Бедняжка Кэтрин! Ей же пора завтракать!
Какими же глупцами они были, какими детьми! Они не знали, что если здоровый ребенок хочет завтракать, он криком требует еды. Он не лежит спокойно и не ждет, как пожилые пациенты в больнице. Зоси встала на колени возле ящика, склонилась над малышкой, ошарашенно ахнула, а потом издала долгий высокий вопль. Эдам никогда не забудет ни этот крик, ни то, как выглядел ребенок. Девочка лежала в ящике, уткнувшись лицом в подушку, ее тело было неподвижно, на ощупь кожа казалась холодной и будто покрытой воском.
То ли они позвали Руфуса, то ли он сам прибежал. Зоси сидела на кровати, обхватив себя руками, качалась взад-вперед и по-кошачьи завывала. Эдам хотел все объяснить Руфусу, но произнести мог только одно: «Она лежала лицом вниз, она лежала лицом вниз».
Руфус перевернул ребенка на спину, стал массировать ему грудную клетку и делать искусственное дыхание. Ребенок умер задолго до того, как он пришел в Комнату игольницы, до того как они проснулись, возможно, еще до рассвета. Если бы он, Эдам, хоть раз взглянул на девочку, когда лежал без сна и слушал, как шумит дождь и капает вода с крыши, удалось бы ее спасти? Он понял, что это внезапная смерть грудного ребенка, до того, как это объявил Руфус.
Эдам попытался вывести Зоси из комнаты, но она с криком оттолкнула его, рухнула перед Руфусом на колени, обняла его ноги и слабым, тоненьким голоском сказала, что девочка умерла из-за того, что проглотила ее кольцо.
— Что она сделала?
— Она не проглотила твое кольцо, — сказал ей Эдам. — Вот оно, у тебя на пальце.
На ней ничего, кроме кольца, не было. Он сдернул с кровати простыню и накинул на Зоси. Она снова принялась причитать, протяжно повторяя: «Я надела на нее свое кольцо, но у нее слишком тоненькие пальчики».
— Кольцо тут ни при чем, — сказал Руфус. — Никто не знает, что является причиной внезапной смерти грудных детей, но это, возможно, как-то связано с тем центром в мозгу, который контролирует дыхание.
Эдам всеми силами пытался подавить собственное желание закричать.
— От чего это бывает? — запинаясь произнес он.
— Может, какая-то инфекция, или она поперхнулась едой — в данном случае я имею в виду молоко. Возможно, она простудилась. Она хрипела?
Эдам не мог вспомнить. Он беспомощно спросил:
— Что нам делать?
Руфус не ответил ему. Он сказал нечто, и Эдам понял, что сказанное им он никогда не забудет, что это будет вечно преследовать его, как бы ни закончилась нынешняя ситуация. Руфус намеренно был жесток.
— Есть теория, что внезапная смерть у грудничков может быть вызвана страхом. Ребенок оказался в непривычной для себя среде. Был нарушен установившийся режим. Она привыкла, просыпаясь, видеть лицо матери, а тут вдруг чужое лицо.
Эдам содрогнулся. Ему казалось, что он съежился от боли. Они оба смотрели на помешавшуюся девушку, которая раскачивалась взад-вперед и, закидывая голову, издавала животные звуки. Слова Руфуса не дошли до нее. Она их не слышала.
— Я знаю, что ей дать, у меня есть. — Руфус имел в виду снотворное. — И надо заставить ее выпить чего-нибудь горячего.
Именно в этот момент Эдам заметил, что у Руфуса из кармана торчит конверт с адресом Ремарков, написанным печатными буквами. Он вскрикнул, как от боли, и прижал ладонь ко рту.
— Боже, — сказал он, — это проклятое письмо.
— Сейчас это уже не важно.
— Ты серьезно? Это правда? Ну, то, что ребенок испугался при виде чужого лица?
— Я слышал об этом. Где-то читал об этой теории.
— Значит, она умерла от страха?
— Я этого не говорил. Это всего лишь теория. Никто этого не доказал. Знаешь, как животные изображают из себя мертвых? Притворяются мертвыми, чтобы обмануть хищника? Теория утверждает, что грудные младенцы поступают примерно так же и умирают на самом деле.
Эдам отвернулся.
— Легче мне не стало.
— Я говорю это не для того, чтобы тебе стало легче, — грубо заявил Руфус. — Я просто высказываю тебе свое мнение насчет того, что могло стать причиной. Ясно?
— Руфус, не уезжай, а? — по-детски взмолился Эдам. — Ради бога, не уезжай, не оставляй меня со всем этим.
— Не уеду, — ответил Руфус.
Зоси запихнула в рот край простыни. Она сидела, согнувшись пополам и свесив голову ниже колен. Издаваемые ею звуки походили на крики человека с кляпом во рту.
— Что нам делать? — снова спросил Эдам.
— Сидеть здесь. Я ей что-нибудь дам.
Эдам попытался обнять Зоси и вытащить простыню из ее рта. Издаваемые девушкой звуки превратились в визгливые сдавленные вопли, приглушенные простыней. Эдам отвернулся, сложил руки на груди, потом сплел пальцы и зажал их между коленями. Он смотрел на мертвую маленькую девочку со смесью ужаса, жалости и недоверия. Она лежала на спине с открытыми глазками, ее обескровленная кожа побледнела и приобрела цвет слоновой кости. Вспомнив о чем-то, что он прочитал или увидел в кино, Эдам взял красную шаль Вивьен и накрыл ею крохотное личико.
Вернулся Руфус. В руке у него была кружка с чем-то горячим. Он где-то раздобыл барбитураты; наверное, это «депрессанты», которые он купил у Чака, подумал Эдам. Зоси оттолкнула кружку, и Руфус едва не выронил ее; чай расплескался во все стороны. В конечном итоге ему все же удалось успокоить Зоси, вытащить простыню изо рта. При этом Руфус что-то тихо говорил ей, не утешал, а убеждал, что крики и слезы не помогут и только ухудшат дело. Он протянул ей на раскрытой ладони две красных и одну черную капсулы и подал кружку с остатками чая. Зоси, замолкшая, бледная и объятая ужасом, взяла капсулы и запила их. Чай она глотала сквозь всхлипы, но допила его до конца.
Наблюдая за каждым движением Руфуса, Эдам понял, что полностью переложил все проблемы на него. Руфус их спасет, Руфус станет для них опорой, прочной, как скала.
— Пожалуйста, не спрашивай меня, что нам делать, — сказал Руфус. — Не спрашивай меня об этом в сотый раз. Я пока не знаю.
— Мы сможем утаить это от остальных?
— Шива знает, — сказал Руфус.
Зоси заснула очень быстро. Вчера она проспала почти двенадцать часов, но это не помешало ей заснуть сейчас.
— Если она их раньше никогда не принимала, — удовлетворенно произнес Руфус, — то проспит целый день и еще половину ночи.
* * *
Они ему ничего не сказали. Шива расстроился из-за этого больше, чем из-за смерти ребенка. Во всяком случает, в тот момент. Угрызения совести пришли позже. В то же время его отстранение от событий, от трагедии, разыгравшейся в Отсемонде, значило для него все.
Они с Руфусом обсуждали письмо с требованием о выкупе, и Шива был настроен покладисто и предупредительно. Руфусу предстояло менять колесо, и он, Шива, собирался предложить свою помощь и тем самым — да, он не скрывал этого от себя, — вернуть себе благосклонность Руфуса. До того момента он продолжал лелеять мечту, что Руфус скажет: «Дай знать, когда тебя примут на медицинский факультет. Позвони мне. Может, мы встретимся и выпьем по стаканчику». Но тут прибежал Эдам и заявил, что ему нужен Руфус, что, как ему кажется, ребенок умер и Руфус должен срочно пойти проверить.
Шива так и остался стоять в холле. Потом он прошел через весь дом на кухню и принялся заваривать чай. Его движения были механическими, он делал это только ради того, чтобы чем-то занять себя. Кроме того, Шиве очень хотелось выпить горячего крепкого чая. Тогда он думал, что Эдам — или Зоси — каким-то образом убили ребенка. Шива решил, что расскажет Вивьен — наверное, в отместку им.
Через некоторое время пришел Руфус, увидел чайник на плите и сказал:
— Налей мне чашку чаю, а? — Холодный, бесстрастный, как врач, безразличный.
— Что случилось? — спросил Шива.
— Ты же слышал, что сказал Эдам, разве нет? Ребенок умер.
Руфус достал письмо из своего кармана, открыл заслонку плиты и швырнул его в огонь, на горящий уголь. Не сказав больше ни слова, он с кружкой в руке ушел тем же путем, что пришел. Шива отправился в сад на поиски Вивьен.
Вчера вечером, еще до того, как Шива сделал признание, он все это рассказал Лили — как хотел найти Вивьен и поставить ее в известность. Они вдвоем могли бы пойти в полицию и заявить о случившемся. Письмо о выкупе казалось несущественным, чем-то безотносительным. К тому же самого письма уже не было, оно сгорело и, возможно, вообще никогда не существовало.
А потом, идя по лужайке мимо террасы, мимо скульптур, которые всегда считал уродливыми и неэротичными, он вдруг сообразил, что Вивьен спросит, почему Эдам вчера вечером не отвез ребенка, как планировал, и ему, Шиве, придется объяснять, что именно он остановил его. Первые проблески ненависти к самому себе появились именно в тот момент. Шива резко остановился, прижал руку ко лбу, огляделся по сторонам, осмотрел сад.
— Если бы меня спросили, — сказал он, — я бы ответил, что сад полон красок, полон цветов, но в действительности к тому времени цветов там уже не было. Они закончились, отцвели или высохли. В то утро я оглядел сад, оглядел по-новому, и увидел запустение, чуть ли не пустыню. Дождь пришел слишком поздно. Деревья умерли, и на них дрожали последние листья; растения высохли и превратились в солому. Яблоки были съедены осами, а в сливах, которые собирала Вивьен, копошились червяки.
