законы Божьи, не возомнили бы вы себя Богом! Подумайте над этим. Есть ли в вас устремление к духовности, которое гонит прочь все низкое и гадкое, что тянет назад в звериное состояние? Или вы самодостаточны уже сейчас и вам интересны только абстрактные научные исследования? Но нельзя познать законы Божьи, не следуя им и не принимая их сердцем. А любой закон – это действие, развитие. Гордость отрезает путь к развитию, замыкает человека на самом себе в самодостаточности, окружает его как кокон от жизни. Человек становится в своём мирке сам себе и Бог, и суд, и всё. Поэтому гордость и считается одним из самых страшных грехов. Грех, который отрицает Бога кроме себя. Человеку больше ничего не нужно, кроме удовлетворения его амбиций, которые он принимает за цель своей жизни, и горя тем, кто встаёт у него на пути. И горе человеку, если он не добьётся этих целей, ибо тогда он убьёт и препятствия, и себя. Ибо нет мира вокруг для этого человека. Он уже умер для всего! И потому я не могу отпустить этот грех. Это очень хорошо, что вы осознали свою гордыню. Но этого бесконечно мало, чтобы стать человеком открытым миру, человеком стремящимся к духовности. Если вы хотите, чтобы я принял отпущение вашего греха, то вы должны исполнить епитимью.
– Как? Что я должен буду сделать?
– Другого пути я не вижу. Вы должны доказать, что хотите побороть свою гордыню, что вы видите других людей равными себе. Только тогда я могу допустить вас до причастия и пострига, – отец Ануфрий протянул мне руку.
Я взял его маленькую сухую, испещрённую набухшими прожилками руку. Пожать? Поцеловать? Усилием воли я поднёс его руку к губам и коснулся её. Странно, я думал, что почувствую унижение, стыд и отвращение, но ничего подобного. Напротив! Словно тихий радостный свет залил мою душу. И я удивлённо взглянул на старца. Тот спокойно и тихо улыбался мне.
– Назначаю вам следующее причастие через неделю. А до той поры вы должны будете всем, с кем приведётся за это время поздороваться, невзирая на то монах он, поселенец или приезжий гость, мужчина или женщина, ребёнок или старец, состоятельный или неимущий – абсолютно всем, кто остановится с вами поздороваться, вместо рукопожатия должны будете поцеловать руку.
Я опешил.
– Как это?
– А вот так, как мне сейчас. Спокойно и с благоговением. И только если вы полностью выполните мой наказ, тогда приходите через неделю на исповедь и причастие.
Старец вытащил откуда-то из складок своей обширной ризы маленькую пурпурную коробочку. Открыл её и в упор глянул на меня. Его синие глаза стали почти чёрным, когда он спросил меня:
– Готовы ли вы взять крест смирения и достойно нести его, не впадая в ещё более тяжкую гордыню, а открыв сердце любви ко всему живому на земле? Признавая в каждом человеке частицу Бога, достойную благоговения.
«Готов? Вот уж вряд ли. Это что ж мне теперь всем подряд руки целовать? И Фивию что ли тоже? – Я вспомнил его пухлые холёные руки и меня чуть не передёрнуло. Видимо, моё состояние не укрылось от отца Ануфрия, потому что он чуть нахмурился и взгляд его стал строже, – отказаться? И что тогда? Тогда монастырь и поселение окажутся в руках таких, как Фивий, обсерваторию закроют и вся работа отца Окимия, да что работа! Считай, вся жизнь его будет перечёркнута и забыта. Как и не жил человек».
У меня от жалости сдавило сердце. И не только от жалости к отцу Окимию, но и от того, что люди так никогда и не узнают, что нам с настоятелем стало известно. Какое-то тайное чувство того, что моя миссия – открыть людям законы жизни, жило во мне. Я как мог, сопротивлялся ему, понимая его глупость, но никак не мог отделаться. Солгать же отцу Ануфрию я тоже не мог и ответил:
– Не знаю, отец Ануфрий, но я постараюсь.
Лицо отца Ануфрия просветлело.
– Вот и хорошо. Постарайтесь! Христос с вами! – он открыл коробочку. На бархатной такой же пурпурной, как и сама коробочка, подушечке лежал простой крест на простой толстой нитяной верёвочке.
– Примете крест? – тихо и как то по-особенному торжественно произнёс он.
Я похолодел. Я понял, что не тогда во время разговора с отцом Окимием у его постели, а теперь наступил момент, когда я должен решить свою дальнейшую жизнь: одно дело понять законы Божьи, и совсем другое взять на себя крест жить по этим законам, неся эти знания людям. Готов ли посвятить этому всю свою жизнь?
– Да, – чуть осевшим голосом ответил я.
Лицо отец Ануфрия просияло. Он достал из коробочки крест и торжественно надел на меня. Крест холодком скользнул в ворот рубахи. Несмотря на то, что он был довольно большим, сантиметра три – четыре, тяжести я не ощутил, видимо он был сделан из лёгкого сплава.
– Ступайте домой, Олег. Жду вас через неделю на исповедь и причастие. Несите достойно ваш крест!
Отец Ануфрий перекрестил меня, потом вдруг поклонился и взял мою руку. Я вздрогнул всем телом, когда его сухие губы коснулись моей руки. Меня словно огнём опалило, а в душе родилось такая уверенность, что я всё смогу, что я насилу унял вздрогнувшее сердце, глядя в спину удаляющегося отца Ануфрия.
* * *
Я пошёл к гостевому домику, собираясь там выпить чаю и подождать Герасима, с которым должен был ехать обратно.
Чем ближе я подходил, тем сильнее ослабевало во мне радостное чувство сопричастности, а возрастало сомнение: как люди воспримут моё поведение? Может, сочтут за юродивого и будут шарахаться от меня? Не видел я за всё время, что тут прожил, чтобы друг другу просто вот так руки целовали. Не принято это. «Стоп, – тут же одёрнул я себя, – а с каких это пор я стал подстраиваться под всех, а не делать так, как считаю правильным? Откуда этот страх? Чего я на самом деле боюсь? Насмешек? Унижения? Ну, вряд ли тут найдётся человек, который над подобным будет смеяться. При монастыре живём, тут, наверно, приняты разные епитимьи, и меня поймут. А потом что, в сущности, такое руку поцеловать? Знак выражения чувства. А уж какое чувство я буду испытывать при этом, зависит только от меня. Может это ненависть или любовь, благодарность, преданность даже издевательство! Да всё что угодно можно выразить поцелуем руки. Не это главное! Совсем не это! А что? Что главное?».
– Здравствуйте, – лёгким поклоном приветствовал меня монах –
