С собою Теркин захватил только маленький чемоданчик да узел из пледа. Даже дорожной подушки с ним не было. Когда пароход причалил, он отдал свой багаж матросу и сказал ему, чтобы позвал сейчас извозчика Николая.
Сколько он помнил, десять лет назад в Кладенце еще не было постоянных извозчиков даже и на пристанях.
— Николай! — гаркнул матрос.
— Здесь, — откликнулся негромкий старый голос.
Темнота стала немного редеть. В двух шагах от того места, где кончались мостки, разглядел он лошадь светлой масти и долгушу в виде дрог, с широким сиденьем на обе стороны.
— Пожалуйте, батюшка.
Подсаживал его на долгушу рослый мужик в короткой поддевке и в шапке, — кажется, уже седой.
— Ты Николай будешь? — спросил Теркин.
— Николай, кормилец, Николай.
— Вези меня к Малыш/овым.
— В номера?
— Против трактира. Мне сказывали, там есть хорошие комнаты.
— Есть-то есть, а как быдто переделка у них идет… Все едино, поедем.
Поехали. С мягкой вначале дороги долгуша попала на бревенчатую мостовую улицы, шедшей круто в гору между рядами лавок с навесами и галерейками. Теркин вглядывался в них, и у него в груди точно слегка стр.283 саднило. Самый запах лавок узнавал он — смесь рогож, дегтя, мучных лабазов и кожи. Он был ему приятен.
Поднялись на площадку, повернули влево. Пошли и каменные дома купеческой постройки. Въехали в узковатую немощеную улицу.
— Вот, кормилец, и Малыш/овы.
Теркин оглянулся направо и налево на оба двухэтажные дома. В левом внизу светился огонь. Это был трактир. «Номера» стояли совсем темные.
XXIX
Долго стучал Николай в дверь. Никто не откликался. И наверху и внизу — везде было темно.
— Не слышат, окаянные!
— Со двора зайди! — отозвался Теркин.
И ему стало немного совестно: он, такой же мужик родом, как и этот уже пожилой извозчик, а сидит себе барином в долгуше и заставляет будить народ и добывать себе ночлег.
Раздались шаги за входной дверью. Кто-то спросонок шлепал босыми ногами по сеням, а потом долго не мог отомкнуть засова.
— Номер покажи! Барина привез, — сказал Николай громким шепотом.
— К нам нельзя, — сонно пробормотал малый, в одной рубахе и портках.
— Почему нельзя? — спросил Теркин с долгуши.
— Переделка идет… Малари работают.
— Ни одной комнаты нет?
— Ни одной, ваше благородие.
— А внизу?
— Внизу хозяева и молодцовские.
Николай подошел к долгуше и, нагнувшись к Теркину, заботливо выговорил:
— Незадача!
— Да ты послушай, — шепотом сказал Теркин, они, может, по старой вере… не пускают незнакомых?
— Церковные они… Один-то ктитором у Николы- чудотворца… А значит, переделка. Мне и невдомек… Сюды я давненько не возил никого.
— На нет и суда нет.
Половой стоял у полуотворенной двери и громко зевал. стр.284
— И завтра не будет комнаты? — крикнул ему Теркин.
— Не управятся!
Дверь захлопнулась. Седок и извозчик остались одни посреди улицы.
— А вон там? — указал Теркин на трактир, где все еще светился огонь внизу, должно быть, в буфетной.
— Сбегаю.
Николай побежал и тотчас же вернулся. Туда буфетчик не пустил, говорил: свободной комнаты нет, а с раннего утра приходят там пить чай.
— Где же ночевать-то, дяденька? — весело спросил Теркин.
— У нас со старухой чистой горницы нет, господин… А то бы я с моим удовольствием…
Николай помолчал.
— Одно, теперича, к Устюжкову в трактир… вон на въезде… Проезжали давеча… Там авось пустят.
— Ну, к Устюжкову так к Устюжкову.
Теркин вспомнил, что трактир этот только что отделали, когда он был последний год в гимназии. Но в него он не попадал: отец не желал, чтобы он баловался по
"заведениям"; да вдобавок там и бильярда не поставили; а он только и любил что бильярд.
Повернули, проехали опять всю улицу и остановились у спуска, где начинается бревенчатая мостовая.
И там все тоже спало. Не скоро отперли им. Половой, также босой и в рубахе с откинутым воротом, согласился пустить. Пришел и другой половой, постарше, и проводил Теркина по темным сеням, где пахло как в торговой бане, наверх, в угловую комнату. Это был не номер, а одна из трактирных комнат верхнего этажа, со столом, покрытым грязной скатертью, диваном совсем без спинки и без вальков и двумя стульями.
— Больше нет комнат?
— Нет, господин… И эту так только, в одолжение вашей милости. Номеров у нас не полагается.
Половой помоложе, в красной рубахе и с растрепанной рыжеватой головой, жмурился от света сальной свечи и почесывался.
— Сюды вещи тащить? — спросил Николай. — Лучше, батюшка, не найдете нигде.
— Тащи сюда!
Когда извозчик внес вещи, получил за езду, условился завтра наведаться, не нужна ли будет лошадь, стр.285 и ушел вместе со старшим половым, Теркин осмотрел комнату и задумался.
— Как же я спать-то буду? — вслух подумал он.
Половой в красной рубахе стоял, взявшись за ручку двери, и посматривал на приезжего подслеповато и крайне равнодушно.
— Вот же на диване.
— А белья нет?
— Какое же белье?.. Хозяева спят, а у нас, изволите знать, какое же белье: на войлоках спим.
— И подушки не добудешь, милый человек?
— Нешто свою.
— Пожалуйста! — стал уже тревожнее просить Теркин. -
Видишь сам, и валька нет на диване, на что же голову-то я прислоню?
— Это точно…
Красная рубаха удалилась, а Теркин прошелся по комнате с желтыми обоями и двумя картинками. Духота стояла в ней ужасная, точно это был жаркий предбанник.
Он подошел к окну и широко растворил его.
Холодок сентябрьской ночи пахнул из темноты вместе с какой-то вонью. Он должен был тотчас закрыть окно и брезгливо оглядел еще комнату. Ему уже мерещились по углам черные тараканы и прусаки. В ободранном диване наверно миллионы клопов. Но всего больше раздражали его духота и жар. Вероятно, комната приходилась над кухней и русской печью. Запахи сора, смазных сапог, помоев и табака-махорки проникали через сенцы из других комнат трактира.
Точно его привели на съезжую для ночевки и втолкнули в кутузку. Лучше бы извозчик Николай повез его к себе или в простой постоялый двор, где водится холодная чистая светлица.
"Чистая?" Чего захотел. У православных чистоты не водится; раскольники — у тех чисто — не пустят к себе.
Вернулся половой и принес подушку, ситцевую, засаленную от долгого спанья.
— Вот, господин, свою небольшую, коли не побрезгуете.
Теркин оглядел ее со всех сторон, боясь увидать некоторых насекомых.
— Почище наволочки нет? стр.286
— Где же! — ответил половой и жалостно усмехнулся. -
Нам не из чего менять.
Особой наволочки на подушке и не было вовсе.
— Ну, ладно.
— Больше ничего не потребуется?
Ему хотелось есть; но что же мог он добыть в такой поздний для Кладенца час?.. Наверно, и порядочной свежей булки не отыщется… Разве кусок прогорклой паюсной икры.
— Нет, милый человек, ничего мне не нужно… Разве пива бутылочку?
— Ключи у буфетчика, господин, от погребицы… А в буфете вряд ли найдется.
— Да и теплое будет… У вас ровно в бане… Отчего так?
— От печки.
И половой указал пальцем в пол.
— Прощенья просим. Завтра вскричите. Мы рано встаем.
Малый этот так начал зевать, что Теркин не захотел дать ему развязать плед. Но он не сразу начал устраивать себе постель.
Еще раз обошел он комнату, скинул пальто и пиджак… В голову вступило. Он решительно не мог выносить такой жары. Опять открыл он окно, и опять вонь со двора заставила закрыть его.
— Экое свинство! — громко крикнул он, достал папиросу и закурил на сальной оплывшей свече.
Щипцов ему половой не оставил.
— Экое свинство! — повторил он так же сердито, хотел еще что-то сказать, смолк и застыдился.
Как его сытное житье-то испортило! Точно настоящий барич. Не может выносить теперь ни вони, ни духоты, ни тараканов, ни оплывших сальных свечей. А еще мужицким родом своим хвастается перед интеллигентными господами! Номер ему подайте в четыре рубля, с мраморным умывальником и жардиньеркой.
Иван Прокофьич, взрастивший его, подкидыша, спал всю жизнь в темном углу за перегородкой, где было гораздо грязнее и теснее, чем в этой трактирной комнате. И не морщился, переносил и б/ольшее
"свинство".
Устыдившись, Теркин поспешно расстегнул ремни пледа, отпер чемоданчик, достал ночную рубашку и туфли, положил подушку полового в один конец стр.287 дивана, а под нее чемоданчик, прикрыл все пледом, разделся совсем, накинул на ноги пальто, поставил около себя свечу на стол и собственные спички с парой папирос и задул свечу.
Он долго курил… Что-то начало его покусывать; но он решился терпеть.
