Обе подогнаны под заранее данную цель, и обе базируются на
сознательном искажении исторических фактов. Схема русской истории, лишенная по крайней мере сознательного искажения, будет в одинаковой степени неприемлема ни для правых, ни для левых читателей. Однако она может дать ответ на два вопроса. Первый: как это все случилось, и второй: как сделать так, чтобы всего этого больше не случилось.
Часть третья
Киев и Москва
История русского народа
Мы строим свою программу на основании реального опыта нашего прошлого. Вся трудность вопроса заключается в том: чем же было наше реальное прошлое? Кто дает наиболее точный ответ на этот вопрос?
Проф. Виппер признавался, что для изучения истории нации «у нас не сделано ничего, даже ничего не начато». И что наши платоновские диалектические методы – только «богословская схоластика». Но если «ничего даже не начато» и если методы нашей историографии есть только схоластика – пусть и богословская, – то где же найти опорные точки для реальной оценки нашего бессмертного в истории человечества исторического опыта? Были ли правы западники, утверждавшие, что до Петра Россия стояла на краю гибели, или были правы славянофилы, видевшие в старой Москве расцвет нашего национального бытия? Были ли правы революционные историки, видевшие в монархии российской сплошную «азиатчину», – или реакционные, видевшие в самодержавии этакий национально-политический мазохизм: народ, де, отказывается от своей воли и от своих прав для того, чтобы заняться нравственным самоусовершенствованием. Был ли прав Бердяев, утверждавший, что нет ничего более чуждого русской психике, чем государственность, или Костомаров, видевший основную черту русского национального характера в «стремлении к воплощению государственного тела»?
Выход из этой чересполосицы идей может быть найден только на путях голого репортажа. Или, еще точнее, голого полицейского репортажа. Нужно установить ряд основных фактов русской истории, фактов бесспорных для всех историков – как правых, так и левых, – такие факты есть. И их появление на нашей исторической сцене нужно объяснить не философским, а полицейским путем: qui prodest – кому это было выгодно? – как ставит этот вопрос всякое полицейское дознание при расследовании всякого преступления, отбрасывая в сторону и всякую мистику, и всякую философию. И кроме того, всю сумму наших исторических переживаний нам нужно рассматривать с точки зрения ее последнего результата. Последний результат нашего исторического процесса является на данный момент – большевистская революция. Будут, конечно, и другие моменты, но в данный момент она завершает собою целый исторический этап: Санкт-Петербургскую Россию, которая не воскреснет ни в каком мыслимом случае.
Большевистская революция имеет два совершенно различных лица. Первое: социалистический аппарат подавления и террора – аппарат беспримерный в истории человечества, и второе: прояснение национального разума, вытекающее из всего того, что народ пережил и что народ передумал. В данный момент трудно сказать, какой из этих фактов окажет большее влияние на дальнейшее бытие России. «Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Из всех своих катастроф Россия всегда выходила сильнее, чем она была до катастрофы. Нет основания полагать, что после советской катастрофы Россия окажется не булатом, а стеклом.
Та репортерская концепция русской истории, которая приведена на этих страницах в предельно сжатом виде, есть концепция общая для всей контрреволюционно мыслящей русской интеллигенции, прошедшей советский ад. Эта концепция неприемлема для традиционного мышления и правой и левой эмиграции. Ее генезис сводится к тому, что и большевистская теория и большевистская практика обнажили до предела фактическую сторону политики прошлого, то есть истории, и до такого же предела обнажили историю настоящего – то есть политику: и политика и история показаны в их, так сказать, голом виде. Сейчас уже совершенно невозможно говорить о том, что русско-турецкие войны велись во имя «креста на Св. Софии», как невозможно обойти молчанием цареубийства XV III века. Полная и категорическая переоценка роли «петровских реформ» находит простое объяснение в таком факте.
Когда мы изучали эти реформы по правым и по левым источникам, мы относились ко всей сумме этих преобразований с, так сказать, романтической точки зрения. Когда мы очутились в раю товарища Сталина-Джугашвили, то мы не могли не обнаружить того факта, что все это уже было – при Петре Первом. Сталинская реклама Петру Первому и его эпохе подлила масла в огонь: если Сталин считал себя, так сказать, законным правопреемником петровского наследия, если в его кабинете висел портрет «великого преобразователя», – то обо всем этом нужно по крайней мере подумать. Когда мы стали думать, мы – более или менее вся контрреволюционная интеллигенция русской революции, – то мы автоматически обнаружили полное тождество зарождения и расцвета целей и методов – как первого, так и второго крепостного права. Иногда даже и тождество официальной фразеологии. Образ Петра Великого исчез бесследно и бесповоротно. Это есть факт, который должен быть принят во внимание совершенно независимо от того, какую именно эмоцию вызовет эта переоценка в рядах русских монархистов. Факт есть факт. Если вы не хотите его видеть – ваше дело.
Дальше русская история писалась с точки зрения западной философии, определялась в терминах этой философии и оценивалась с точки зрения европейских исторических явлений. По поводу основного вопроса России – земельного вопроса, эсэровский историк И. Бунаков (Фундаминский) писал: «Русский земельный строй восстанавливался до мельчайших деталей по западным земельным образцам… Русские крестьяне сравнивались с европейскими пейзанами или бауэрами… помещики – с сениорами или лендлордами… Оттого „душа“ русского земельного строя для русского сознания оставалась закрытой».
Но так как это «сознание» определяло собою и законодательство, то русская земельная проблема так и оставалась нерешенной до П. Столыпина – да и при нем было найдено только начало решения.
Точно таким же путем были искажены и начала русского народного представительства, замененного западноевропейской «конституцией» – пусть и урезанной и бессильной. Точно таким же путем были искажены принципы отношения Церкви к Государству, правящего слоя к массе и к нации, монархии к народу и народа к монархии. И так как наша историография родилась в век импортированного с Запада крепостного права, то фактическая роль русской монархии по отношению к русскому народу, к русским массам, или, точнее, ко всем «массам» России оказалась извращенной. Остался замазанным тот факт, что великорусская монархия родилась из восстания низов против верхов, что она все века своего реального существования стояла на защите народных низов и что в феврале 1917 года не было никакой народной революции.
Творимые легенды
А. Розенберг в своем «Мифе XX века» доказывал, что массы могут быть приведены в движение только «мифом», творимой легендой,
