«Говорено с жаром о Тавриде. Приобретение сие важно: предки дорого бы заплатили за то; но есть люди мнения противного, которые жалеют еще о бородах, Петром выбритых. Александр Матвеевич Мамонов молод и не знает тех выгод, кои чрез несколько лет явны будут. Граф Фалькенштейн (Иосиф II) видит другими глазами. Фицгерберт следует английским правилам, которые довели Великобританию до нынешнего ее худого состояния. Граф Сегюр понимает, сколь сильна Россия; но министерство его, обманутое своими эмиссарами, тому не верит и воображает мнимую силу Порты. Полезнее для Франции было бы не интриговать… Сегюр, кроме нашего двора, нигде министром быть не хочет».
Отписано было и великокняжеской чете со внуками, разумеется, с похвалою о Тавриде тож, панегирик Севастополю и климату.
«В доказательство привязанности татар сказывали, что в Бахчисарае молились целую ночь о благополучном совершении путешествия… Переписал стихи, начатые в Бахчисарае, в похвалу князя Потемкина…»
Государыня при всей прозорливости ума бывает проста: взяла за чистую монету преданность татар. А они, как доносят некоторые из их же единоверцев, ждут не дождутся, когда русские оставят их в покое и уберутся из их земли. Князь же Потемкин всюду нагородил арок с таковыми надписями: «Возродительнице сих стран», «Предпосла страх и принесла мир», «Благодетельнице народов» и все в таком роде. А кто их честь-то станет, когда более всего в Тавриде татар — их сочли 33 тысячи, а новопоселенцев всего семь тысяч. И грамотных средь всех их по пальцам обеих рук перечесть можно. Государыне и так довольно славы и почестей.
Сорок тыщ всего-то насельников. Конечно, вскорости притекут в эти благословенные края отовсюду, более всего из Молдавского да Валашского княжеств, где народ утеснен своими боярами да турками — меж молота и наковальни. К этому торопился записать сказанное Екатериной: «Есть такие переметчики из молдаван, что вывернул голову меж плахи и топора». Однако приказано принимать: единоверные-де народы.
Драгоценную тетрадь, в которую Александр Васильевич заносил речения государыни и свой собственный комментарий, он берег как зеницу ока и тщательнейшим образом прятал от нескромных глаз. Никто и не подозревал об ее существовании, даже самые близкие люди. Упаси Бог, прознает государыня, потребует к себе, а что потом — страшился и помыслить. И так она косилась на его литературные занятия. А раз прямо спросила: «Не записываешь ли ты за мной?» Он невольно потупился, и, наверно, у нее закралось подозрение. Она изволила часто повторять: «Ты ведь у меня сочинитель. Новиков тебя в своем Словаре поместил, яко важную птицу».
В самом деле, Николай Иванович Новиков включил Храповицкого в свой «Опыт Исторического Словаря о Российских Писателях». Написал весьма лестно: «Молодой и острый человек, любитель словесных наук. Писал много разных стихотворений и был похвален письмом г. Сумарокова. Он сочинил трагедию «Идамант» в 5 действиях, которая уже и на театр отдана… Есть некоторые его переводы, напечатанные особливыми книжками в Санкт-Петербурге, которые все за чистоту слога, а сочинение также и за остроту знающими людьми весьма похваляются…»
Был известен государыне и отзыв о Храповицком знаменитого драматического писателя Александра Сумарокова: «Я радуюся, видя в вас достойного питомца Муз…»
С легкой руки Новикова запорхала о Храповицком слава изрядного знатока российской словесности. Многие просили его в наставники, в том числе и Александр Радищев. А государыне Храповицкий был рекомендован генерал-прокурором князем Вяземским за легкий и приятный слог в канцелярных делах. Храповицкий был обер-секретарем Сената, где одно время служил вместе с любимцем муз Гаврилой Державиным. Сей ему написал:
Товарищ давний, вновь сосед,Приятный, острый Храповицкий!Ты умный мне даешь совет.Чтобы владычице КиргизскойЯ песни пелИ лирой ей хвалы гремел.
И в самом деле гремел. Одою «Фелице» и иными, где восславлялась «богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды, которой мудрость несравненна открыла верные следы…».
Тетрадь была основательной толщины, вровень с его тучностью, над которой подтрунивала государыня. Увы, он был чревоугодник и любил поспать, однако же легок в движениях, как и в слоге.
— Сказывают, Феодосия не за горами, — сообщил Храповицкий Безбородко, вернувшись от государыни, — и вскорости прибудем. Охота преклонить голову.
— Ох! — Александр Андреевич выдохнул из себя и более не произнес ни слова: так все было ясно. Груз путевых впечатлений и таких же неудобств давил равно обоих. Странствие чрезмерно затянулось. И как всякая чрезмерность, оно становилось невыносимо. А выхода не было, и одно это сознание угнетало. Получалась позлащенная неволя.
— Государыня наша редкой выносливости, — обронил наконец Безбородко.
— О да, — согласился Храповицкий, — хотя ей пуховики подкладывают, дабы нимало жесткости не испытывала. Надобно признать, что путешествующим дамам приходится куда как хуже, хуже нашего. Ихние туалеты отяготительны да и соблюдение себя в чистоте и пристойности требует немалых издержек.
Дам было в самом деле жаль. Жара выплавляла из них весь лоск и всю косметику, все эти румяна, белила и всевозможные притирания. Солнце и ветер огрубили и обветрили нежную кожу. Защитить ее было почти невозможно. Парасоли, то бишь солнцезащитные зонтики, слабо помогали.
Дам было немало. В основном — в штате государыни. Остальные же были наперечет, можно сказать — случайные. Безбородко — он и в самом деле был без бородки — дам не жаловал как убежденный холостяк, а потому им не сострадал и не пытался вникнуть в их положение.
— А кто войдет в мое положение? — сетовал он. — Я выдран из пенатов и обращен в просвещенного цыгана, в кочевника, меж тем как есмь человек страдательный, нежный, деликатного обращения взыскующий.
— Не приведи Господь, услышит государыня ваши речи, — испугался Храповицкий.
— Она меня поймет и простит, — убежденно произнес Безбородко. — Ибо сама страдает, однако в силу характера виду не подает. Опять же высокий гость, император стесняет. Сколь же можно?! Вот теперь предстоит действо в Феодосии, которая прежде Кафа…
И Кафа-Феодосия открылась весьма скоро. Древностей в ней, свидетелей славного прошлого, осталось мало, почти даже ничего. Волею светлейшего князя кое-что было построено. Но восстановить то, что было разрушено турками, не представлялось возможным.
Безбородко принимал курьеров от Булгакова. С радостной миной делился:
— У турка-то, у турка народ бунтует. На Крите возмущение, на Родосе тож. Турецких бейлербеев, то бишь губернаторов, в море потопили. Убивцам нашего Шахин-Гирея отлилось. Хотя сам виноват — нечего было ему бежать на Родос. Знал ведь, отлично знал, что его ожидает.
Да, турки изрядно похозяйничали в Кафе. Начать с того, что они дали ей свое имя в ряду прежних имен — Керим-Стамбули. Правда, оно быстро забылось. Оставили после себя руины храмов, дворцов, портовых сооружений.
Князь основал в Феодосии монетный двор. К посещению высоких особ все было готово. Загодя вырезаны штампы, уведомлен день, когда оба величества соблаговолят осчастливить своим присутствием чеканщиков.
И как только Екатерина и Иосиф переступили порог, загрохотали штампы, и светлейший князь, предвкушая изумление, преподнес им золотые медали с означением года, месяца и дня — дня! — когда их величества изволили посетить монетный двор.
Как тут не восхититься! Иосиф, наклонясь, сказал государыне:
— У князя твердая воля, пылкое воображение и деятельный ум, и он не только полезен вам, мадам, но просто необходим.
Сегюр поддержал. Только что он был ошеломлен нечаянной встречей. Он нос к носу столкнулся с молодой женщиной в татарском одеянии и ахнул: она была двойником, или, лучше сказать, двойницей, его собственной супруги.
Он поспешил поделиться своим открытием с Потемкиным.
— Неужто так похожа? — удивился князь.
— Невероятно, просто невероятно, — твердил обомлевший граф.
— Кажется, я знаю, о которой речь. Это черкешенка. Она обещана мне. Когда прибудем в Петербург, я вам ее подарю.
— Ну что вы, князь, как можно, — смутился Сегюр. — И что скажет моя жена, когда в доме появится ее точная копия. Стоит вам только представить возможную сцену, как вы тотчас откажетесь от своего намерения.
Потемкин расхохотался:
— В самом деле, граф. Я навсегда расстроил бы вашу семейную жизнь. В таком случае презентую вам калмычонка. Уж он-то ни в коей мере не вызовет ревности вашей супруги. А она ревнива?
— Как все жены, князь, — И, желая поддеть Потемкина, с невинным видом обронил: — По счастью, вам не пришлось испытать сцен ревности. Вы-то холосты.
