— В самом деле, граф. Я навсегда расстроил бы вашу семейную жизнь. В таком случае презентую вам калмычонка. Уж он-то ни в коей мере не вызовет ревности вашей супруги. А она ревнива?
— Как все жены, князь, — И, желая поддеть Потемкина, с невинным видом обронил: — По счастью, вам не пришлось испытать сцен ревности. Вы-то холосты.
— Вот тут вы ошибаетесь, граф. Иным холостякам приходится испытывать наскоки ревнивых женщин более жестокие, нежели женатым, уверяю вас. — И, понизив голос, закончил: — Я из таких.
Сквозь магический кристалл…
Ветвь восемнадцатая: май 1453 года
Итак, наступило утро 18 мая. Сквозь рассветную дымку осажденные с трепетом увидели медленно движущуюся к стене Месотихиона чудовищную башню на колесах.
У нее был устрашающий вид. Деревянное тулово казалось огромным зверем оттого, что было обтянуто верблюжьими и воловьими шкурами.
Осадный зверь двигался медленно, но неотвратимо. Вскоре можно было разглядеть приставные лестницы и крючья, сложенные на его площадке. А она была вровень с высотою стены.
Наконец башня почти придвинулась к стене. Защитники ждали, когда на площадке появятся турки, чтобы дать им жестокий отпор. Но они не появлялись.
Только тогда стал ясен хитроумный план турок. Под прикрытием башни они стали лихорадочно засыпать ров, который был серьезным препятствием для штурма. Был выбран участок стены, всего больше разрушенный ядрами. Ее обломки обрушились в ров и таким образом осаждающим была облегчена их задача.
Турецкие солдаты трудились весь день. И как ни старались греки воспрепятствовать им со стены, башня на колесах надежно защищала их от камней, стрел и пуль.
Наступил вечер, на землю пала темнота. Ров — главное препятствие — был забросан землею, хворостом, камнями. Казалось, султан мог торжествовать. Он повелел придвинуть башню поближе к стене для того, чтобы испытать, надежен ли проход через ров.
Башня устояла. И поутру турки намеревались приступить к решительному штурму. Но не тут-то было!
Ночь выдалась кромешная. И под прикрытием ее смельчак грек подкатил под башню бочонок пороху, вставил в него фитиль и поджег его.
Раздался оглушительный грохот. Башня рухнула, и ее охватило пламя. Погибли и сторожившие ее турки.
Воспользовавшись паникой в стане врага, осажденные под покровом темноты успели расчистить ров и заделать разрушенный участок стены.
Султан, однако, не был обескуражен. Им двигала холодная решимость во что бы то ни стало осуществить штурм. Он приказал изготовить еще несколько подобных осадных башен — турусов.
Но защитники великого города уже обрели опыт. Часть турусов была сожжена, часть разрушена. Оставшиеся же турки увезли подальше в надежде, что придет день, когда они сослужат свою службу.
Успех воодушевил осажденных. Город ликовал. В церквах служили благодарственные молебны, возжигали свечи пред образами Богородицы Влахернской, Панкратора-Вседержителя, Спаса Нерукотворного, Софии Премудрой…
Через пять дней — новая радость. Был обнаружен подкоп, который тайно вели турки под Влахернскую стену. Через контрподкоп греки ворвались в подземелье и захватили землекопов во главе с их начальником.
Это был важный успех. Начальник землекопов под пыткой показал, где ведутся остальные подкопы. Они были вовремя обезврежены. Последний из них был искусно замаскирован большим турусом, так что его едва ли удалось бы обнаружить, если бы не сведения, которые дал начальник землекопов. Так был взорван последний турецкий подкоп.
После этого турки уже не возобновляли рытье подкопов.
Глава восемнадцатая
Высокие мечтания шведского короля
…Можно сказать, что каждый любовник, хотя уже и коротко их время было, каким-нибудь пороком за взятые миллионы одолжил Россию (окроме Васильчикова, который ни худа ни добра не сделал): Зорич ввел в обычай непомерно великую игру; Потемкин — властолюбие, пышность, подобострастие ко всем своим хотениям, обжорливость и следственно роскошь в столе, лесть, сребролюбие, захватчивость и, можно сказать, все другие, знаемые в свете пороки, которыми или сам преисполнен, или преисполняет окружающих, и тако далее в Империи. Завадовский ввел в чины подлых малороссиян; Корсаков преумножил безстыдство любострастия в женах; Ланской жестокосердие поставил быть в чести; Ермолов не успел сделать ничего, а Мамонов вводит деспотичество в раздаяние чинов и пристрастие к своим родственникам.
Князь
ЩербатовГолоса
Чего вы хотите? Эта женщина (Екатерина) в исступлении, вы это видите сами; надо, чтобы турки уступили ей во всем. У России множество войска, выносливого и неутомимого. С ним можно сделать все, что угодно, а вам известно, как низко ценят здесь человеческую жизнь. Солдаты прокладывают дороги, устраивают порты в семистах милях от столицы без жалования, не имея даже крыши над головой, и не ропщут. Императрица — единственный монарх в Европе действительно богатый. Она тратит много и без оглядки и ничего никому не должна; ее бумажные деньги стоят столько, сколько она пожелает.
Иосиф — Сегюру
Мне кажется, что война неизбежна для России, так как ее желает государыня, несмотря на умеренные и миролюбивые ответы Порты. Она настаивает на своей цели и хочет наполнить газеты вестью о бомбардировании Константинополя. Она говорит у себя за столом, что скоро потеряет терпение и покажет туркам, что так же легко войти к ним в столицу, как и совершить путешествие в Крым. Она даже обвиняет иногда князя Потемкина в том, что он по недостатку доброй воли не довершил ее намерения, потому что ему стоило только захотеть.
Граф Федор Ростопчин — графу С. Воронцову, послу в Лондоне
Когда Румянцев имел счастье заключить Кайнарджийский мир с Турцией, то, как теперь известно, у него было с собой только 13 000 наличного войска против армии более чем в 100 000 человек. Такая игра судьбы не повторяется два раза в течение века.
Монморен — Сегюру
В этой стране учреждают слишком многое за раз, и беспорядок, связанный с поспешностью выполнения, убивает большую часть выдающихся начинаний. В одно и то же время хотят образовать третье сословие, развить иностранную торговлю, основать разнообразные фабрики, распространить земледелие, напечатать новые ассигнации и поднять их цену, заложить новые города, заселить пустыни, заполнить Черное море новым флотом, завоевать северную страну и поработить другую и распространить свое влияние на всю Европу. Не слишком ли много?
Сегюр — Монморену
— О, гордый Ваза! Разорвав оковы.Бежал ты из темницы, чтобы сноваСвободу возвратить. И Швеции роднойСтать сильной независимой страной!
У короля Густава III в этот момент был и в самом деле величественный вид: голова откинута назад, волосы рассыпались по плечам, глаза источали искры.
Первым захлопал барон Армфельдт. Он подал знак остальным — Эрику Рууту и Юхану Толлю.
— Браво, ваше величество, браво! Вы достойны увенчать созвездие шведских поэтов. Ваша драма должна быть немедленно поставлена на сцене Королевского драматического театра. Его счастливое основание благодаря вашей щедрости должно быть ознаменовано этой постановкой. Я позабочусь об этом.
— Вы мне льстите, Мауриц, — вяло произнес король. — Я-то отлично понимаю, что это незрелое сочинение, нуждающееся в прикосновении опытной руки. Я попрошу Чельгрена.
— Неужели вы усомнились в моей искренности?! — воскликнул барон.
— Но не в преданности, — поспешил успокоить его Густав. — Преданность часто поступается искренностью из самых лучших побуждений. Опять же в ваших лучших побуждениях я нимало не сомневаюсь.
Король проговорил это слабым голосом. Похоже, он израсходовал его на выспренную декламацию своей драмы. И вообще он как-то сник, что было вовсе на него не похоже. Обычно он являл собою образец офицерской выправки, унаследованной от его отца, весьма воинственного короля Адольфа-Фредерика.
Воинственность была наследственной чертой Гольштейн-Готторпской династии, которую открыл отец Густава. Смешно сказать, но, будучи ставленником российской императрицы Елизаветы Петровны, он вдруг перестал добиваться союза с Россией, хотя и осуждал «маленькую войну», затеянную его предшественниками у власти и очень быстро проигранную России.
Увы, отец Густава, несмотря на свой воинственный талант, был слабым королем. Он стал игрушкой в межпартийных распрях. И сын-кронпринц дал себе слово возвысить королевскую власть, елико возможно.
Ожидание власти было нестерпимым. Казалось, быть ему вечным кронпринцем, наследником, которому не суждено унаследовать престол.
