Наконец Фредерико позвонил. Мойра проворковала в трубку, что она обнажена и они могут поиграть друг с другом по телефону. То обстоятельство, что она смогла завести его даже на расстоянии, настолько поразило Фредерико, что после нескольких ночей «секса по телефону» он послал за ней свой личный самолет. Мойра поняла, что зацепила его, и была полна решимости на этот раз не дать ему сорваться с крючка.
Фредерико еще не встречал женщины, которая бы ела так много, как Мойра. Сидя в огромной двуспальной кровати, она поглощала обильный завтрак, состоящий из яичницы с беконом, шоколадных пирожных с орехами и тостов с толстым слоем масла и смородинового джема, когда на прикроватной тумбочке зазвонил телефон. Мойра окликнула Фредерико, но тот был в душе и не услышал. Тогда она взяла трубку. Оказалось, что звонят из Рима, и на сей раз она крикнула так, что Фредерико услышал даже в ванной. Похожий на мокрого Будду, он вышел из ванной. Мойра протянула ему трубку и с полным ртом сказала:
— Тебя какой-то парень из Рима.
Фредерико грубо оттолкнул ее в сторону, взял трубку и сел на кровать. Некоторое время он молча слушал, потом рассмеялся, повалился на спину с трубкой в руке и заговорил на сицилийском диалекте. Из всего, что он говорил, Мойра поняла только одно слово: bambino. Проговорив, кажется, целую вечность, он попрощался, изобразил губами звук поцелуя и повесил трубку.
— Кто это был?
— Мой отец. И вот что, Мойра, заруби себе на носу: к телефону ты не подходишь.
— А если позвонят мне?
— Тебе тут некому звонить. Если я буду откуда-то звонить, предупрежу тебя заранее, но в остальное время ты трубку не берешь.
— Это еще почему?
— Потому что я так сказал. А теперь давай-ка одевайся, поедем покупать подарок моему брату, у него только что родился сын.
Фредерико был в отвратительном настроении. Пока они ходили по магазинам, он то и дело огрызался. В конце концов они купили серебряное зубное кольцо и серебряную крестильную чашу, отдали подарки граверу, чтобы тот выгравировал на них имя новорожденного, и пошли прогуляться по улице. Мойра молча просунула руку под локоть Фредерико.
— Мойра, ты понимаешь, что семья — это самое главное?
— Безусловно, понимаю. Я люблю детей, даже очень.
— Папа сам был похож на ребенка, такой гордый. Вообще мой отец — это нечто особенное, он бы тебе понравился.
— У вас большая семья? Сколько у тебя братьев?
— Всего два. Был еще один, но…
— Но что?
— Неважно, пошли забирать серебро, наверное, уже все готово. Есть хочешь?
— И ты еще спрашиваешь?
— Узнаю мою девочку.
— Правда, Фредди? Я правда твоя девочка?
— Ну конечно, а что, неужто тебе попадались в апартаментах другие?
— Нет, просто иногда мне кажется, что я тебе не так уж и нужна.
— Ты мне нужна, и покончим с этим, ладно?
— Ты серьезно?
— Чего ты еще от меня хочешь? Бумажки с подписью?
— Если хочешь знать — да. Я тебя люблю, и у меня нет никого другого, естественно, я хочу от тебя бумаги с подписью, а ты разве нет?
— Э-э… терпеть не могу эти разговоры, ну их в задницу.
— Хорошо, ты просто меня трахаешь, и это все, что я для тебя значу?
— Черт! Сколько раз тебе повторять, что я терпеть не могу, когда ты употребляешь такие слова!
— Тогда я твоя шлюшка, правильно?
Фредерико выругался. Он понимал, чего Мойра добивается: она хочет, чтобы он сделал ей предложение, а это никак не входило в его планы.
Мойра насупилась. Когда они забрали у гравера подарки, она спросила:
— Ты меня стыдишься?
— Господи Иисусе, Мойра, что на тебя сегодня нашло? Заладила одно и то же! Клянусь, я…
— Ты не хочешь на мне жениться?
— Давай замнем, ладно?
— Ладно.
Мойра сдержала слово и больше не возвращалась к этой теме, но перестала принимать противозачаточные пилюли. Через шесть месяцев она забеременела. Она долго не решалась сообщить новость Фредерико и сказала ему после того, как он завершил особенно тяжелые переговоры о покупке недвижимости. «Случайный» пожар в конце концов вынудил владельца сдаться, и Фредерико купил два обугленных склада по цене ниже рыночной. Его интересовали не строения, а только земля, на которой они стояли. Увидев, что он вернулся домой в хорошем настроении. Мойра решила, что подходящий момент настал.
— Я хочу тебе кое-что сказать, только пообещай, что не рассердишься. У меня будет ребенок.
— Тьфу, черт… ты уверена?
Мойра в слезах убежала в ванную и отказывалась выходить оттуда в течение примерно трех часов, пока Фредерико наконец не пообещал, что завтра получит специальное разрешение на брак.
Спустя три месяца Мойру на неотложке увезли в больницу, где у нее случился выкидыш. Ребенка — это был мальчик — крестили и похоронили в один и тот же день. Врачи предупредили Фредерико, что его жена вряд ли сможет еще когда-нибудь зачать. Он попросил пока не говорить ей правду, вернулся к себе в пентхаус и плакал там, как ребенок, сидя между колыбелькой и детской коляской в окружении игрушек.
По-хорошему надо было бы подождать, но Фредерико почувствовал потребность поговорить с матерью. Он позвонил на виллу «Ривера» и выпалил, что женился. Услышав новость, отец некоторое время молчал. По-видимому, у него не укладывалось в голове, как можно было предпринять такой шаг, не посоветовавшись с родителями. Потом он обрушил на сына град вопросов: итальянка ли она, из хорошей ли семьи, католичка ли?
— Я привезу ее познакомиться, я просто хотел, чтобы вы знали.
Затем трубку взяла Грациелла. Она стала взахлеб рассказывать о маленьком Карло и, смеясь, добавила, что теперь, наверное, они могут ждать новых внуков. Когда в трубке раздались короткие гудки, Грациелла решила, что их разъединили.
Внезапно перед глазами Фредерико возникло видение: Майкл танцует с мамой под старым деревом в саду. Картина была такой отчетливой, как будто Фредерико видел ее наяву только вчера. Потом ему вспомнилось выражение гордости и обожания на лице отца — настолько откровенное, что юному Фредерико было больно его видеть. На него отец никогда не смотрел с таким выражением, к нему он никогда не испытывал таких чувств, как к Майклу. Фредерико помнил тот взгляд отца все эти годы — сколько же лет прошло со смерти Майкла? Он погиб в шестидесятом, значит, минуло четырнадцать лет. Фредерико смотрел на океан и, как никогда прежде, ощущал невосполнимость потери, которую понес тогда его отец. Его собственный сын даже и не жил вовсе, и все же ему было больно его потерять.
Смерть Майкла как будто навечно вырезала его имя в их сердцах. В какой-то степени Фредерико был рад, что уехал с Сицилии, подальше от призрака Майкла, подальше от подавляющей властности отца. Здесь, в Америке, он себя покажет, он докажет отцу, что достоин носить имя Лучано. Фредерико мельком увидел свое отражение в зеркале: лысеющая голова, грузное тело… Трудно поверить, что Майкл приходился ему родным братом, у них не было ничего общего. Даже сейчас Фредерико ревновал к брату не меньше, чем когда тот был жив. Он повернулся к зеркалу и сказал своему отражению слова, которые хотел и не смог сказать отцу в ночь накануне похорон Майкла:
— Я люблю тебя, папа.
Джорджио Каролла находился на операционном столе уже больше двух часов, когда в небольшую комнатку для посетителей вошел его отец. Он сел за стол, и перед ним поставили кофейник с горячим кофе. Врачи заверяли, что состояние Джорджио позволяет сделать ему операцию, однако смертельный исход не исключался. Впрочем, выбирать было не из чего: отверстие в сердце значительно увеличилось с тех пор, когда его обнаружили, ухудшение состояния сердечной мышцы провоцировало быстрое развитие болезни. При нынешнем положении вещей, если не вмешаться, Джорджио умер бы через три или четыре месяца. Но и хирургическая операция была рискованной. Парадокс состоял в том, что, хотя Джорджио был сейчас сильнее, чем когда-либо, улучшение его физического состояния приводило к увеличению нагрузки на сердце, что, в свою очередь, отнимало у него силы.
Принять решение было нелегко. Каролла консультировался у разных хирургов, но прогноз оставался прежним. В конце концов Джорджио взял ответственность на себя и согласился на операцию.
Операция стоила целое состояние, однако Каролла не считался с расходами. Он никогда не был особенно близок с сыном и теперь пытался загладить свою вину.
В ночь перед операцией Лука, обычно очень живой и шумный, притих. Мысль, что любимый друг может не пережить операции, так ужасала его, что он, почти не отходя, сидел у кровати Джорджио. Для Джорджио Лука был единственным человеком, которого он когда-либо любил. Он молча наблюдал из-под тяжелых век, как мальчик сдвигает вместе узкие больничные койки, кладет свою подушку рядом с его и аккуратно натягивает постельное белье, закрывая просвет между матрасами и делая из двух кроватей одну. Закончив, он разгладил белье и похлопал по нему, проверяя, все ли ровно, — Лука всегда помнил о том, насколько Джорджио хрупок и чувствителен, даже вес одеяла мог показаться ему слишком тяжелым.
