– Сейид Али! Скажи Марьям, я исполнил долг перед ней! Если родится сын, пусть только не называют его Абу Расефом…
Белки его глаз резко выделялись на смуглом лице. Он заплакал, и слезы покатились из глазниц.
– Али! Не удалось… Не удалось…
Потом он засунул свою большую руку внутрь разрыва в груди и там столь же спокойно, как если бы доставал пачку листовок из кармана, начал ворочать этой рукой. И вот он уже достает красный конусообразный кусок мяса. Оно еще билось, и он дал мне его в руки. Ничего не говорил. Закрыл глаза и лишь тогда произнес:
– О, Али-заступник!
Мунис, Аднан и другие бросились спасать его: делали искусственное дыхание, давили на грудь:
– Дыши!
– Пульса нет! – крикнул Аднан.
А вскоре Мунис произнес:
– Все кончено…
Я хотел им сказать: «Вот же его сердце! Оно еще бьется, Абу Расеф не умер!» Но рыдания помешали мне говорить… Марьям тем временем пришла в себя и встала. Махтаб поддерживала ее, но Марьям оттолкнула ее и подбежала ко мне. Она была вне себя, протягивала ко мне руки, а я отступал.
– Али! Отдай мне! – кричала она.
Я не смог ничего ей ответить, просто отдал ей еще бьющееся сердце Абу Расефа. Она схватила его и прижала к груди, и белый ее плащ окрасился кровью. Потом она закричала и побежала прочь, прочь от нас. Куда – я не понял, бежал за ней, но не догнал…
* * *
Однако оставим это – сколько можно о смерти? Поговорим о жизни. Марьям родила не мальчика, так что мы в любом случае не могли назвать его Абу Расефом. Родила она девочку, смугленькую и быстроглазую… Родители Абу Расефа звонили и просили дать ей имя Халия, Марьям согласилась…
Прошло какое-то время, прежде чем Халию впервые обследовал врач; это был осмотр в государственной больнице в Париже, необходимый для получения личной карточки. Вначале врача насторожил сильный пульс, потом он удивился, почему у пульса какое-то эхо. Поставил диагноз: «сложный порок сердца»… Затем, уже в специализированной сердечной клинике, Марьям сообщили, что у ее дочери очень редкая особенность: у нее два сердца! Одно слева, а второе справа… Левое сердце вполне нормальное, обыкновенное. Когда девочка лежит, оно бьется со скоростью шестьдесят ударов в минуту, когда стоит… И так далее. А вот правое сердце в обычном состоянии вообще не бьется, лишь пропускает через себя кровь, но, стоит Марьям приблизиться к дочери, как правое сердце тоже начинает работать! Тут-тук-тук… Марьям не удивилась, словно ей сообщили совершенно заурядную новость. А вот Махтаб, услышав это, застыла, словно заледенев. И сказала мне:
– Я знала это! Ведь Марьям проглотила сердце Абу Расефа…
* * *
Вот, пишу о жизни, а вы не верите! Смерть бывает правдоподобнее… Абу Расефа похоронили в Алжире. Ездили на похороны и Марьям, и я с Махтаб. Очень зрелищные были похороны. Власти запретили собираться, но народ, как муравьи или саранча, лез во все щели. Все выражали соболезнования Марьям, в том числе и отец с матерью Абу Расефа. Они видели ее второй раз в жизни и сказали ей:
– Мы даже и не мечтали, что найдется в этом мире кто-то, кто похитит сердце нашего сына.
Ничего не ответила Марьям… Его опустили в землю. Засыпали могилу и водрузили заготовленный камень с надписью: «Шахид Абу Расеф, поборник свободы». Все уже попрощались и ушли, а я так долго стоял и смотрел на эту надпись, что Махтаб пришлось на меня прикрикнуть:
– Марьям из-за тебя стоит на ногах, а ведь ей это не очень полезно. Что ты увидел на этом камне?
И тогда я, глубоко задумавшись, понял, что я там увидел. Посреди алжирского кладбища мои мысли перенеслись на фабрику «Райская» (смотри главу «4. Я»). «Али посмотрел вокруг. Все было заставлено парами кирпичей – друг рядом с другом они сохли на солнце. Везде порядок, и везде парочки, и словно каждая пара не имеет никакого отношения ко всем остальным. Но на самом деле ни одна из пар не была одинока. Вот Али видит свою пару – кирпич Али и кирпич Махтаб. А и М! Вон подальше пара, на которой написано “Искандер и Нани!” Вон дед и бабушка, да помилует ее Аллах, Али никогда не видел ее. Вон отец и мать. А где, интересно, кирпич Марьям? Вот он, но Али не мог прочесть имени того, кто был рядом с ней. Разве может ребенок начальной школы прочитать алжирское имя?! (Впрочем, это уже относится к главам из серии “Она”…)»
* * *
Халия росла с матерью во Франции. Училась в школе, потом, так же, как и ее мать, на факультете искусств. Специализация у ее была «художественная фотография»… Когда Марьям и Махтаб вернулись в Иран, Халия осталась во Франции. В очень юные годы она уже начала участвовать в выставках и сама их устраивала. В этом смысле она пошла в маму, вообще хочешь не хочешь, а кровь Фаттахов сказывалась в ней. И вот она фотографировала Хани-абад и выставляла эти снимки в Париже. Или фотографировала парижское кладбище Пер-Лашез, а выставку делала благотворительной, в пользу голодающих Африки. Снимала голодающих в Африке, вставляла эти снимки в рамочки и дарила их лондонской фирме мороженого «Нина»…
Почти каждый год она месяца три проводила в Иране – то самое время, когда или в Европе у нее не было работы, или требовалась передышка от этих европейских безумств. Мы ее, конечно, в Иране принимали горячо – ведь она была последним отпрыском Фаттахова рода! Махтаб она называла тетей, меня, естественно, дядей. Ирония была в том, что «тетя» не была замужем за «дядей», а тот не был женат на «тете»… Приезжая в Тегеран, Халия, разумеется, останавливалась в квартире Марьям и Махтаб, но раз-другой в неделю ночевала и у меня – в том самом дедовском доме Фаттахов…
Да смилостивится Аллах над Махтаб и Марьям! В тот год, шестьдесят седьмой, когда случился этот трагический ракетный обстрел, я позвонил Халие и пригласил ее в Тегеран… Хорошо помню… Когда прилетела, она, кажется, уже знала обо всем, прямо в аэропорту Мехрабад уткнулась мне в шею и заплакала. На своем ломаном фарси сказала:
– Кроме вас. у меня никого нет, дядя Али! Отца я не видела… Так счастлива была, что у меня есть мама и тетя… А теперь…
Девочка рыдала безутешно, и я от горя себя не помнил. Мы поехали в мой дом, а в разрушенное жилище Марьям и Махтаб я ее не пустил. Хотя она очень хотела побывать там и все сфотографировать – для конкурса «Матери сегодняшнего дня», проводимого газетой «Таймс»! Девочка смуглая и живая, она стала мрачной и сердитой. Прожила со мной долго – год, а то и два, я сейчас не очень помню. Из рода Фаттахов оставались только я и она. Да и сейчас еще остаемся… Хотя ей уже вот-вот рожать…
* * *
Халия привела в порядок рисунки и живопись Марьям и Махтаб. Устроила собственную выставку фотографий в Иране и вот уже начала осознавать себя иранкой. И сны уже иранские видела, и бессонные ночи бывали, а уж днем-то сотни разных дел мы с ней переделали, каких только людей не встречали… Кое-кто и в гости к нам приходил, но немногие, больше ко мне, мои старички. И почта ей из-за границы ничего не приносила; очень жалел я ее. Переживал за Халию: ведь я теперь должен был быть ей вместо матери, да и вместо отца, не знаю уж, вместо кого еще… А у меня не было опыта ни в одной из этих ролей. И вот я боялся из-за нее: ни друга у нее, ни подруги, ни семьи, ни будущего… Но ее мысли были совсем не в том русле, она вообще никогда не унывала…
«И вот около полудня кто-то постучался. И позвонил в дверь, и снова постучался. Я понял, что это человек молодой: это было ясно из того, как он, словно играя, пользовался дверным молотком. Вначале я подумал, что это почтальон. Может, из Франции пришло письмо? Потом я сам подивился своей ошибке. Марьям и Махтаб ведь погибли, Халия была здесь, в моем собственном доме… Немат – наездник быков, живет в заднем дворе, но словно оглох… И я сам поспешил открыть.
Юноша в рубахе, не заправленной в брюки. Борода и очки. Словом, типаж первых лет революции, да будет земля им пухом! Он очень вежливо поздоровался и отказался зайти, мне пришлось его чуть ли не силой затаскивать…»
…Юноша, впрочем, был уже не так уж и молод: седые волоски появились. И очень уж он робким стал, очень. Когда он входил, я заметил, что он хромает. Я усадил его в главной зале. Немат передал мне поднос с чаем, чтобы я сам поднес его гостю. Когда я вошел, он поднялся с трудом. Постепенно, однако, он разговорился:
– Меня зовут Хани, я сын дочери Фахр аль-Таджара. Я уже однажды вас побеспокоил, это, правда, было очень давно, десять лет назад, сразу после революции. Насчет дела об убийстве того полицейского…
Я узнал его, он был таким же вежливым, как в прошлый раз…
– Итак… Как себя чувствует госпожа доктор?
– Слава Аллаху, неплохо. Она все больше дома…
– На поминках по Марьям и Махтаб ваша родительница не смогла присутствовать…
– Да, уважаемый господин Фаттах! Вы и меня должны простить за то, что и я не смог присутствовать, высказать мои соболезнования…
– Да, я слышал, что вы были на фронте…
