Я выбрала себе небольшой домик внутри монастыря.
Отец Михаил поселился в своем собственном доме, в нем была часовня, которую тетя Элла построила специально для него и его друга отца Гавриила, в то время уже покойного. Раз в неделю из Пскова приходила машина и увозила меня в госпиталь, чтобы я была в курсе всех дел.
Я с большим удовольствием вспоминаю те несколько недель в маленьком домике. В нем было два этажа, на каждом — по одной комнате. Я жила на первом, а моя служанка — наверху; моим единственным товарищем была собака, которую мне подарил Дмитрий и которая прошла со мной всю войну.
Монастырь был построен в тринадцатом веке. Он стоял посреди старого соснового бора, окруженный толстыми низкими стенами с круглыми башенками по углам.
Монастырь вел скромную бедную жизнь вдали от населенных мест. Монахов было немного. Молчаливые, угрюмые, совсем необразованные, они ходили в поношенных рясах, с длинными лохматыми волосами. У них было только два дела — бесконечные церковные службы и работа в поле.
Целыми днями я гуляла с собакой в девственном лесу. Часами сидела на каком нибудь пеньке, вдыхая лесную свежесть, или лежала на траве у ручья и смотрела на облака, ползущие по небу. Иногда я брала с собой книгу, но редко ее открывала.
В чаще леса был тихий глубокий пруд. Я ходила туда купаться. В лесу стояла такая тишина, что, кроме моего плеска, не раздавалось ни звука. Собака сидела на берегу, сторожа одежду, и следила за каждым моим движением.
Шли дни, и безделье меня ничуть не угнетало. Мне казалось, что я впервые стала ближе к земле родной страны и чувствую в себе ее широту, силу и могущество.
Вечером после скромного ужина мы с отцом Михаилом подолгу сидели на веранде его дома и разговаривали. Мы говорили о России, о жизни, о будущем и о том, какую пользу я смогу принести своей стране. Иногда я заходила в церковь, где терпеливо молились монахи и нестройный хор их голосов поднимался к сводчатой крыше.
По праздникам монах, специально назначенный настоятелем, совершал службу в небольшой часовне, а мы с отцом Михаилом читали и пели. Церковь была очень маленькой, но уютной. Сквозь открытое окно легкий ветерок доносил сонное воркование птиц. На полу дрожали солнечные блики, и одинокая оса билась об оконную раму, пытаясь вырваться на свободу.
По субботам и в канун праздников монахи молились всю ночь, и, возвращаясь домой от отца Михаила, я слышала гул их голосов и видела в окнах мерцающие огоньки свечей. Мою комнату наполняла ночная прохлада, запах хвои и влажной от росы травы. Я ложилась, не зажигая свечи, и перед сном смотрела в окно на далекие звезды, сверкающие над темными деревьями.
Крестьяне из соседних деревень вскоре узнали о моем приезде и приходили посмотреть на меня. Когда утром я выходила из дома, то часто видела терпеливо ждущих женщин и детей; Я садилась на крыльцо и подолгу с ними разговаривала. Они рассказывали о своих семейных делах, и я многое узнала об их жизни. Они никогда не жаловались, но, Боже мой, каким безрадостным было их существование! Иногда я ходила по деревням и наведывалась в их избы. В этой части России крестьяне жили в грязи и нищете. Но поскольку они не видели ничего другого, то и не переживали из за своего убогого существования. Думаю, даже если бы они вдруг разбогатели, то еще долго жили бы по–прежнему.
Некоторые женщины приводили больных детей, и мне приходилось запрашивать из Пскова почти полный перечень лекарств. Благодарные матери приносили мне подарки — несколько свежих яиц, завязанных в платок, грибы, корзинку ягод. Их мужья и отцы воевали, некоторые погибли. Им казалось, что война тянется слишком долго, они даже не помнили, когда она началась, и не могли представить, что она когда нибудь закончится. Они знали, что мы воюем с германцами, но об Антанте если и слышали, то забыли.
По воскресеньям и праздникам на службу приходила целая толпа старых мужиков и крестьянок. Они приходили пешком или приезжали в телегах, запряженных тощими лошаденками. Монастырский двор заполняли яркие платки и, несмотря на жару, тулупы. После службы они собирались группами и разговаривали, почесывая шеи и грызя семечки. Иногда я подходила к ним и слушала их разговоры о войне. Иногда я даже пыталась объяснить им, что происходит на фронте. Они ничего не знали о внутренней политике или Думе, да это их и не интересовало, но каким то загадочным образом они узнавали самые нелепые слухи о царе. Как правило, это были байки и анекдоты с множеством подробностей и диалогов, и рассказывали они их без всякой злобы или осуждения. Ход их мыслей был созвучен со старой поговоркой: «Хороший царь, да недобрый псарь».
Они рассказывали, как царь, приехав на фронт, прощал провинившихся солдат, награждал других по заслугам и наказывал военачальников за несправедливое отношение к людям. Эти истории нравились им гораздо больше, чем мои объяснения смысла войны и деятельности далекой Антанты. Все это было недоступно их пониманию.
С другой стороны, они уверенно ждали раздела земли после войны, считая, что землю, на которой они работают, нужно отобрать у землевладельцев и отдать им.
Глядя на них, слушая их разговоры, я часто испытывала нечто похожее на страх. Миллионы крестьян по всей России, думала я, рассуждают подобным образом. Они не желают нам зла; но ни мы, ни правительство, ни общество, возглавляемое интеллигенцией, не в силах изменить это непреклонное, инстинктивное убеждение преобладающего большинства нашего населения. Мы не смогли понять психологию крестьян, не попытались просветить их, а теперь уже слишком поздно.
Где то далеко спорили партии, созывались собрания, говорили речи члены Думы, отстранялись министры, плели интриги различные группировки. Но народ ничего об этом не знал, о народе никто и не думал.
Так я размышляла летом 1916 года. И даже сейчас, когда я пишу эти строки, уверена, положение русских крестьян не изменилось.
Для меня всегда оставалось загадкой, почему моих родственников и других людей из моего окружения не интересовали сельскохозяйственные проблемы России. Во время поездок за границу они не могли не обратить внимания на благосостояние западных крестьян. В довоенной Швеции у каждого наемного работника был свой велосипед. Фермеры жили в чистых домах за муслиновыми занавесками, а их дети учились в колледжах. Я так и не смогла привыкнуть к мысли, что эти пышущие здоровьем, жизнерадостные, всегда опрятно одетые люди — крестьяне.
Да, образование русского крестьянства сталкивалось — и сталкивается — с огромными трудностями, и в результате победить неграмотность практически невозможно. Необходимо было учитывать климатические условия, проблемы с транспортом, безграничные территории, психологическую пассивность детей и внуков крепостных.
