На Наташин вопрос: «Вам с лимоном?» – ответил неожиданно:
– Наталья Александровна, я развожусь со своей женой.
Наташа не знала, как реагировать, и поэтому отреагировала глупо:
– И чем я могу вам помочь?
Цветков посмотрел выразительно. Наташе стало неловко. Решила выкрутиться и, конечно, выпалила еще одну глупость:
– Извините, Алексей Николаевич, но я не знаю, что в таких случаях делают: поздравляют или сочувствуют…
– Да я сам не знаю… – Цветков встал, походил, снова сел. – Дело в том, что я не просто так развожусь, а чтобы жениться на вашей подруге.
Оп-па! Цветков женится на Ритке! Какой причудливый получился узор.
– Я давно искал… Как сказать? Ну, нормального человека… Я вам уже говорил когда-то…
Наташа вспомнила, как в день рождения Цветкова главный редактор приставал к ней среди компьютеров и действительно что-то такое рассказывал про родителей-геологов и про то, что ищет нормальную женщину, с которой хотел бы слиться во всех смыслах.
Господи, как же давно это было! Словно в иной жизни…
– Я даже лозунг в кабинете снял. – Цветков улыбнулся почему-то виновато. – Помните еще, какой лозунг у меня висел?
– «Деньги утешают лучше, чем слова», – пожала плечами Наташа. – А это при чем тут?
– Просто, пообщавшись с вашей подругой, я понял, что это – глупость. Самое главное утешение именно в словах. Проблема состоит в том, чтобы найти того, кто умеет эти слова говорить.
– Да уж, что-что, а поговорить Ритуля умеет. – Наташа поняла, что сказала как-то слишком зло, и тут же добавила с улыбкой: – А вообще, я вас поздравляю. Ритулька – замечательный человек!
Цветков оживился:
– Так вы на нее совсем не злитесь?
– За что? – напряглась Наташа.
– Да я не знаю… Она деталей не раскрывает. Нервничает только очень и тексты произносит, как героиня плохого боевика: «Я ее предала! Она не простит мне предательства!»
– Вот оно как. Вы, оказывается, не просто так пришли, а как парламентер?
– Ну, типа.
Пожалуй, впервые в жизни Наташа видела смущенного Цветкова.
– Ну, тогда, господин парламентер, передайте, пожалуйста, Рите, что я не только не злюсь на нее, но я ей чрезвычайно за все благодарна. Вы даже можете передать: благодаря ей, я поняла, что в мире все-таки существует любовь.
Цветков оживился:
– Надо же! Мы сделали один и тот же вывод, благодаря одному и тому же человеку… – Цветков вскочил. – А может быть, вы сами ей все скажете? Понимаете, она так переживает, а я не могу, когда она переживает, у меня просто из рук все валится.
– Чего она переживает-то, дуреха? – Наташа потянулась к телефону.
– Она внизу сидит, в машине. Ждет, позовете вы ее в гости или нет.
Потом Цветков привел Риту. Рита вид имела виноватый. На Наташу смотреть боялась. Так, почти не глядя, Рита увела подругу в другую комнату, начала извиняться:
– Я бы никогда не рассказала. Ты же меня знаешь: я – кремень! Вот Цветков как меня ни спрашивает, что с тобой, – не колюсь. Но этот-то твой, декабрист, начал тебя практически оскорблять. Кричал: «У нее другой! Я знаю, что у нее другой!» А я несправедливость органически не переношу. Вот и не выдержала, раскололась про эту «Обдирочную».
Рита ждала реакции. Наташа смотрела без осуждения.
Рита обняла подпругу:
– Не обижаешься? А влюбляться, правда, хорошо? Я, ты знаешь, панически боюсь состариться. Так вот я тебе так скажу: нет лучшего средства для вечной молодости, чем любовь к мужику.
– Это ты мне как краевед говоришь? – рассмеялась Наташа.
Потом вместе с Ритой они готовили ужин, потом ели его.
Цветков все время гладил Риту по руке. Рита виновато поглядывала на Наташу и стеснительно руку убирала.
Наташа поглядывала на часы – волновалась за Павла Ивановича.
А Пестель все не шел. Позвонил один раз, сказал:
– У меня все в порядке.
Но это уж когда было! С того времени порядок вполне мог превратиться в беспорядок.
А потом Цветков стал уже не просто гладить руку, а сжимать ее все сильней. И тогда Рита сказала:
– Нам пора.
Цветков вскочил радостно.
Наташа смотрела в окно, как Цветков с Ритой садились в машину.
Машина уехала, а Наташа осталась у окна. Так и стояла, трагически, тревожно вглядываясь в темноту двора, как в фильмах про войну. Лишь изредка оборачивалась, чтобы еще раз глянуть на часы.
Волновалась, что Саморяд все-таки может настичь Пестеля, и тогда… Даже невозможно было думать, что тогда.
Пестель пришел около часа ночи. С лицом победителя. Наташа успокоилась, решила, что все в порядке и поводов для волнений нет. А расспрашивать Павла Ивановича ни о чем не стала, рассудив: захочет – сам расскажет.
Пестель не привык никому ничего рассказывать и потому ел молча. С видом победителя, но молча. Наташа смотрела на него лирично. И это тоже был фрагмент из счастливой жизни.
Мужчина молча ест. Женщина на него смотрит. Счастье.
– Здорово, что ты молчаливый, – сказала Наташа.
Пестель буркнул в ответ:
– Чего хорошего-то?
– А мне вообще нравятся молчаливые. Они фантазию возбуждают. Смотришь на такого и фантазируешь – и про него, и про себя. А от говорливых мужиков только шум.
Павел Иванович настолько был увлечен едой, что отвечать не стал.
Только доев, спросил:
– Тебе не противно будет мне руку перебинтовать? Так надоело в больницу ездить. Сможешь?
Никаких предчувствий у Наташи не появилось, ответила быстро:
– Конечно! – хотя при виде крови падала в обморок, и никогда никому ничего не перебинтовывала.
Взяла руку Пестеля. Рука была настоящая, мужская, тяжелая. Начала разбинтовывать повязку. При этом смотрела Павлу Ивановичу прямо в глаза. Придумала игру такую, только чтобы взгляд на рану не опускать: влюбленная женщина смотрит в глаза своему раненому возлюбленному.
Но все-таки взгляд опустить пришлось, чтобы не напортачить.
Опустила. Увидела. Вздрогнула.
Нет, рана ее не потрясла, поразило другое: на указательном пальце Павла Ивановича красовалась темная родинка.
– Ты что? – спросил Павел Иванович. – Крови боишься?
Наташа тотчас все вспомнила. Сразу. Смотрела на Пестеля в ужасе, а губы сами шептали:
– Не может быть… Как? Нет! Почему ты? Нет… Бред…
СЕМЕН ЛЬВОВИЧ
Конечно, вспомнила. А как же! Она не раз вспоминала тот жуткий сон, после которого и обнаружилась ее страшная болезнь.
В ту ночь ей приснился человек с длинным лицом, который словно стер всех персонажей ее сна, а потом увел куда-то в жуть, в страх, в смерть.
Лицо человека она не очень хорошо запомнила. Лица людей из снов вообще отчего-то запоминаются плохо – может быть, в тонком мире лица вообще не имеют значения? Но вот руку с родинкой на пальце, руку, которая затащила ее в болезнь, Наташа запомнила, кажется, навсегда. Она помнила это странное ощущение: пожать руку с родинкой на пальце значило вынести себе приговор.
