— Заходи, располагайся, — сказала женщина и распахнула перед Эстерсоном дверь. — Чувствуй себя как дома.
— Я думаю, у вас отличное чувство юмора, — заметил конструктор.
— Для рецидивиста ты слишком много думаешь.
Женщина ушла, а Эстерсон получил возможность осмотреть свое узилище и поразмышлять над затейным узором судьбы, вытканным последними событиями.
Вот, например, эта станция.
Стоило ли мечтать о ней, чтобы в конце концов оказаться за решеткой? Стоило ли строить воздушный шар, чтобы теперь, в прохладной и сырой тиши, мучиться от рвущей грудину боли и ожидать, пока консульство пришлет вертолет?
Или даже так: стоило ли драпать с Цереры, чтобы рано или поздно вернуться на нее же, только в качестве пойманного беглеца?
«То-то генерал Родригес обрадуется…»
Но эти мысли вызвали у Эстерсона неожиданно сильное отвращение. Вроде бы все так, но только… Но только ну его к черту, этого Родригеса!
«Нет, она права. Я и впрямь слишком много думаю! — решил конструктор и усилием воли прекратил свои пустопорожние медитации. — Нужно действовать, а не думать. Нужно бежать!»
Легко сказать: бежать. Что — перегрызть прутья стальной решетки? А может, лучше прорыть подкоп в бетонном полу?
Чтобы чем-то заняться, Эстерсон принялся за осмотр хлама.
Он внимательно прочел этикетки на баллонах со строительной пеной, постукал о пол волейбольным мячом (его брат-близнец остался лежать до времени за ворохом русских газет и журналов трехлетней давности), осмотрел содержимое картонных ящиков — поношенные джинсы, измазанные краской футболки, ракетки для настольного тенниса, спущенный надувной диванчик, облысевшая щетка для чистки бассейна, короче — хоть сейчас открывай секонд-хенд.
Но ни взрывчатки, ни ножовки для работы по металлу, ни даже простенькой циркулярной пилы среди хлама, увы, не обнаружилось. Таким образом, с идеей перепилить прутья тюрьмы пришлось расстаться сразу.
А замок? Может быть, его получится открыть? Хакнуть?
Обмануть?
Но замок оказался целиком и полностью механический, безо всякой электроники. Хакать в нем было нечего. Требовался банальный ключ.
Тут на Эстерсона накатила усталость. Он соорудил себе лежбище из газет и журналов (пол был холодным, почти ледяным) и улегся на него, подложив себе под голову огнетушитель, обмотанный тремя парами потертых джинсов.
Он сам не заметил, как погрузился в тревожную дрему, из которой его нескоро выдернул звук шагов на лестнице, ведущей в подвал.
«Неужели так быстро прилетели, живоглоты проклятые?» — пронеслось у него в мозгу.
Конструктор мигом открыл глаза, ороговел душой и уселся на своей «постели». Вид у него был затравленный.
К счастью, это была всего лишь амазонка. Она волочила за собой по ступеням латексный матрас.
Она бросила матрас у самой решетки, буркнула что-то невразумительное и стремительно убежала наверх.
Во второй раз она тоже вернулась не с пустыми руками. А с подносом, на котором стояла кастрюлька с ароматным варевом, пачка печенья в шоколаде и пакет яблочного сока.
— Вот, ужин тебе принесла, — прокомментировала женщина. — И матрас. А то еще простудишься. Ночи холодные… в подвале-то…
— Они сказали, что приедут только утром? — поинтересовался Эстерсон.
— Они еще ничего не сказали. Тебе повезло. Или не повезло — даже не знаю.
— В каком смысле?
— Тут буря случилась. Вытяжной аэростат антенны о тучи стучит, как бараний хвост. Связи нет. Старье — давно выкидывать пора…
— В общем, вы не можете поговорить с консульством. Правильно?
— Правильно. Но ты не очень-то радуйся. К утру наверняка распогодится.
— То есть как минимум до завтрашнего полдня — я ваш гость.
— Гость — это, пожалуй, слишком. Лучше — узник.
— Ну хорошо, пусть узник, — улыбнулся Эстерсон.
По правде говоря, он был ужасно рад, что женщина его навестила. Да и грубила она теперь не в пример меньше — наверное, потому, что толстая стальная решетка позволяла ей больше не тревожиться о своей безопасности.
— А как насчет обезболивающего? — Эстерсон умоляюще посмотрел на свою тюремщицу.
— Ах да! Конечно! — Женщина мигом извлекла из нагрудного кармана инъектор из набора первой помощи и протянула его сквозь решетку.
— Спасибо!
— Скажешь еще — спасибо. За такую-то ерунду… — пожала плечами женщина.
Эстерсон немедленно воспользовался инъектором — спустя минуту режущая боль в боку начала потихоньку стихать.
— Ну как? — спросила женщина.
— Уже лучше.
— Тогда держи матрас и приятного аппетита. А я, пожалуй, пойду. Еще пожелания есть? — спросила она. И, видимо устыдившись собственной услужливости, добавила гораздо более равнодушным тоном: — Раз уж я вызвалась быть образцовой тюремщицей, придется возиться тут с тобой…
— Пожелания есть, — неожиданно для себя брякнул Эстерсон.
— И какие?
— Не волнуйтесь, совершенно невинные.
— А я и не волнуюсь. Выкладывай.
— Первое пожелание: сигареты. Я не курил с самого утра. Хотя бы одну…
— Это не проблема. Открой вон ту коробку… Не эту. Правее. Да-да, которая рядом с красным баллоном. Там должна лежать пара блоков «Тройки». Это моего мужа… И зажигалка там тоже должна быть. Верно?
— Верно! Тут одних зажигалок дюжина! — возликовал Эстерсон, сидя на корточках перед невзрачной коробкой, оказавшейся на деле подлинным никотиновым кладом. — Надо же, сообразительности не хватило этот ящик проверить! Ну кто бы мог подумать, что счастье совсем рядом! Под боком!
— Счастье — оно всегда под боком, — философично заметила незнакомка. — Нужно только научиться его находить… Ну ладно, а второе пожелание?
Эстерсон замялся в нерешительности. Но все-таки вымолвил:
— Посидите со мной хотя бы пять минут. Пожалуйста. Это ведь не очень сложно, правда?
— Не сложно, — кивнула женщина. — Только зачем?
— Зачем? — растерялся Эстерсон. — Просто так… Впрочем, я понимаю. Вас, наверное, ждут… Ваш муж, например.
Женщина ответила не сразу.
— Меня никто не ждет. Тем более — муж, — сказала незнакомка и в ее голосе Эстерсону почудились обиженные нотки.
— Извините, если наступил на больную мозоль. Я понимаю, в жизни бывает разное… Я сам, признаться, разведен. И мой развод — до сих пор не могу думать о нем спокойно…
— Во-первых, я не спрашивала вас о вашем семейном положении.
— Ура! Я ликую! Вы перешли со мной на «вы»! — с улыбкой возопил Эстерсон.
— Не дождешься. Это просто случайность! — Видимо, расстаться с амплуа грубиянки его собеседнице было непросто. — А во-вторых, мой муж никогда со мной не разводился. Он погиб. Поэтому он не может меня ждать, ясно?
— Ясно. То есть на мою вторую просьбу вы отвечаете категорическим «нет».
— Именно, — кивнула женщина. — У меня полно дел наверху.
— У меня есть еще третья просьба. Последняя. И маленькая.
— Ну?
— Скажите, как вас зовут.
— Вот уж не понимаю, зачем тебе нужно мое имя!
— Видите ли, еще в частной школе для мальчиков имени Оксеншерна меня учили обращаться к дамам либо по имени, либо по фамилии, либо по титулу. Учителя объясняли мне, маленькому мальчику Роланду, что обращаться к женщине «эй, ты!» или «извините» неприлично. Титула у вас скорее всего нет. Остаются, на ваш выбор, либо имя, либо фамилия. А можно…
— С каких это пор уголовники учатся в частных школах? — с издевкой спросила женщина.
— У нас в Швеции считается, что главное для уголовника, особенно же для рецидивиста — иметь хорошие манеры. Чтобы не осрамиться перед надзирателями и сокамерниками… А если серьезно, мне уже осточертело повторять вам, что никакой я не уголовник. И не рецидивист!
— Ладно. Полина Пушкина.
— Что?
— Полина Пушкина, — повторила женщина. — Меня так зовут. Полина — имя, Пушкина — фамилия.
Эстерсон опустил глаза и замолчал. На губах его блуждала улыбка гурмана — он словно бы пробовал на вкус имя своей новой знакомой. А когда он поднял глаза, в них явственно читалось: конструктор доволен.
— Полина Пушкина, — медленно повторил Эстерсон и, сдвинув брови, будто бы припоминая что-то важное, добавил: — А этот русский поэт… м-м-м… Алексий Пушкин… Он не ваш родственник? Я хотел сказать, не ваш предок?
Не успев дослушать вопрос до конца, Полина громко расхохоталась. То ли ее рассмешила серьезность, с какой был задан этот вопрос, то ли она представила себе, какой важной павой могла бы ходить, будь она и впрямь наследницей автора «Медного всадника».
Полина смеялась довольно долго и вскоре Эстерсон тоже начал похохатывать — за компанию.
— Нет, Александр Сергеевич Пушкин, к сожалению, не мой предок. Хотя одна из моих прабабушек потратила половину унаследованного от отца-архитектора состояния на то, чтобы доказать обратное. Увы и ах! К сожалению, Пушкин — довольно распространенная русская фамилия. Оказалось, что восемнадцать поколений назад мой далекий прадед взял ее взамен своей настоящей фамилии, Придыбайло, чтобы прошлое не мешало ему скрываться от ревнивой жены. Так, посреди кубанских степей, мой предок из какого-то Придыбайло превратился в однофамильца великого человека. Но Пушкина-поэта я все равно очень люблю. А моя мать его просто обожала. Знала наизусть «Египетские ночи» и, конечно, «Онегина». И даже назвала в его честь моего брата Сашу. — Полина тяжело вздохнула.
