«Картины» эти, казалось, нарисовал ребенок, но они были красочными и смотреть на них было приятно. Я окинула комнату взглядом и мысленно представила, как Грета лежит на этих подушках в одной из своих длинных юбок. В комнате стояли низенькие столики с очень красивой отделкой. Мой взгляд зацепился за что-то такое, что показалось мне знакомым: в пепельнице с серебряной гравировкой лежал пепел, который не рассыпался, а почти полностью сохранил форму сигареты. Я видела такое только дома, когда к нам в гости приходила Анна.
— Твоя мама курит?
Лаура вдруг заторопилась.
— Я опоздаю в хореографическое училище, — сказала она.
— Этот пепел в пепельнице оставила твоя мама?
— Мама курит дома только «травку» с Ларри, да и то лишь иногда. Это приводит мою бабушку в бешенство.
— А сегодня к твоей маме кто-нибудь приходил?
— Не знаю, — ответила Лаура. Мы уже проходили через гостиную, заставленную мебелью темных тонов. — Возможно, приходила Анна. Она курит сигареты «Мальборо лайт».
Известная мне Анна тоже курила «Мальборо лайт». Это что, случайное совпадение? Что могла делать Анна — «та, у которой есть собака» — здесь?
Я спускалась по лестнице, напряженно размышляя. Если это была та же самая Анна, то вряд ли она появилась здесь случайно. Я перешла на другую сторону улицы и подождала, пока Лаура отдаст шарф бабушке. Затем я увидела, как она быстрым шагом приближается ко мне. Мы пошли в хореографическое училище. Лаура рассказывала мне о своих учениках. Она возлагала большие надежды на некую Саманту, которая, по ее словам, отличалась невероятной грацией — грацией идеальной и при этом своеобразной.
— А ты? Почему ты не стала балериной?
— Я пыталась, но у меня не получилось. Я заурядный человек, у меня нет таланта. А вот у Саманты — есть.
Я, остановившись, уставилась на Лауру. Она была на два-три сантиметра ниже меня ростом, а в своих новых сапожках я казалась рядом с ней еще выше.
— Тебе это кто-то сказал?
— В этом не было необходимости. Человек и сам способен понять, что собой представляет. Любая танцовщица — в том числе и балерина — прекрасно знает все свои недостатки.
Я мысленно велела себе как-нибудь поразмыслить над этим, потому что я еще никогда не смотрела на свою жизнь под таким углом зрения. Я никогда не задумывалась, есть ли у меня к чему-нибудь талант, потому что окружающие люди казались мне такими же бездарными во всех отношениях, как и я.
— А у Анны… ну, подруги твоей мамы… случайно нет собаки, которую зовут Гус?
— Мне кажется, собака у нее есть, но она никогда ее к нам не приводила. Бабушка не любит собак.
— Эта Анна… Она высокая, симпатичная, с черными волосами и с такой сединой, как будто специально подкрасила волосы? И еще у нее есть любовник в Таиланде, да?
— Да, это именно она. Они вдвоем с мамой много раз ездили в эту страну, она им очень нравится… Мне придется сесть в автобус. Я не хочу опаздывать и тем самым подавать ученикам плохой пример.
Я простилась с Лаурой на автобусной остановке рядом с парком. Она осталась стоять в темноте, нарушаемой лишь выглядывающей из-за верхушек деревьев луной да светом нескольких уличных фонарей.
— Подожди! — крикнула Лаура, когда я отошла от нее на десяток метров. — Откуда ты знаешь Анну?
Я даже не обернулась. Чем меньше будет знать Лаура, тем лучше. Мне ведь не было известно, сколько она еще сможет держать язык за зубами и врать близким. Я опасалась, что она не сумеет притворяться и обманывать свою любимую бабушку. Ей, можно сказать, заперли мозг золотым ключиком. Бабушку Лауры, наверное, никто не мог долго обманывать: рано или поздно она обо всем узнавала.
Кусочки пазла уже начали занимать свои места, и когда-нибудь из них сложится целостная картинка. Если бы я рассказала обо всем этом маме, она, наверное, окаменела бы от удивления. Анна наверняка знала Лауру уже давным-давно: она ведь была подругой ее матери, причем настолько близкой, что они вместе ездили в Таиланд. Маме этого узнать не удалось, и она продолжала доверять Анне и рассказывать ей о своих успехах, достигнутых в поисках Лауры. Теперь уже я была уверена, что именно Анна стащила фотографию Лауры из портфеля из крокодиловой кожи, чтобы у нас не осталось никаких подтверждений существования Лауры. Мне следовало убедить Лауру в том, что ей ни в коем случае не следует пока рассказывать своим близким абсолютно ничего ни обо мне, ни о моих подозрениях. Мне следовало посоветовать ей проявить твердость по отношению к бабушке и не поддаваться чарам ее удивительного голоса. Мне казалось, что Лаура вполне может проболтаться, и тогда ее быстренько убедят в том, что она не должна воспринимать меня всерьез, что я — сумасшедшая. На этом все и закончится.
26
Лаура и ее сомнения
Наши фотоальбомы были расставлены в хронологическом порядке в шкафу из красного дерева, который стоял рядом с телевизором. Их обложки были сделаны из кожи, и на переплете каждого были вытиснены две даты, показывающие, какой временной период охватывают хранящиеся в данном альбоме фотографии. Раньше, когда я ничего даже не подозревала, я могла сидеть и спокойно перелистывать альбом, пока мы смотрели какое-нибудь кино, однако теперь у меня возникли подозрения и мои руки могли начать дрожать и тем самым выдали бы меня, а потому я дождалась, пока мама и бабушка лягут спать и выключат свет, и лишь после этого взяла альбомы и отнесла их в свою комнату. Хотя моя комната находилась дальше всего от комнаты бабушки, а через полчаса после того, как бабушка легла в постель, я услышала звуки ее храпа, чем-то похожие на приглушенный шум морского прибоя, я все равно старалась перелистывать страницы очень и очень тихо. Делая это, я чувствовала себя жалкой и презренной мерзавкой, но не делать этого не могла. Мне нужно было убедиться, что Вероника ошибается, и если я не отвергла немедленно ее предположение, то только потому, что в моем сознании начали маячить различные подозрительные фразы, которые когда-то обронили мама и бабушка и о которых я сейчас вспомнила. Возможно, таких фраз мне предстояло вспомнить еще немало.
Я перелистывала страницы очень аккуратно, потому что была уверена: даже если я и протру их рукавом пижамы, Лили все равно сможет различить на них мои отпечатки пальцев.
Вероника меня вообще-то раздражала — раздражала тем, что ведет себя развязно, тем, что она, казалось, очень хорошо приспособлена к реалиям жизни, тем, что у нее такой независимый вид, тем, что она страдала в жизни больше, чем я. Я начала с самого старого альбома. Моя беременная мама в цветастом платье. Она была сфотографирована в саду возле дома, в котором мы жили в Эль-Оливаре. Судя по дате, она была на седьмом месяце беременности. На фотографии она запечатлена загорелой, счастливой, улыбающейся, щурящейся от яркого солнца. Небо было ясным. На столе виднелась скатерть — как будто мама с бабушкой собирались за этим столом обедать или же недавно поели. Бабушка держала в руке бокал с красным вином. Я забрала эту фотографию из альбома вместе с еще одной, на которой мама держала на руках меня — совсем недавно родившуюся девочку. Я смотрела на нее такими широко открытыми глазами, что, казалось, они вот-вот вылезут у меня из орбит. Если Вероника снова станет меня донимать, я покажу ей эти фотографии, а если мама заметит, что фотографии куда-то подевались, скажу ей, что мне захотелось носить их с собой в сумке.
Анна фигурировала довольно на многих фотографиях — начиная с моего младенчества и заканчивая моим двенадцатилетним возрастом. После этого ей, по-видимому, никогда больше не представлялось возможности сфотографироваться вместе с нами.
На многих фотографиях были запечатлены Альберто I и Альберто II, Анна, Кэрол и ее родители, а на одной — покойная Саграрио и я. Я прекрасно помнила, словно это произошло только что, как Саграрио обхватила меня за плечи. Она, похоже, собиралась мне что-то сказать, а я, по-видимому, невольно помешала ей это сделать. Что я знала о себе самой и о своей семье такого, чего мне не хотелось бы знать? Оно таилось среди сказанных слов, воспоминаний, мелькающих мыслей. И тут появилась Вероника и заставила меня вернуться к тому, что оказалось в тени, к тому, что было до света, до начала того, о чем я помнила. Я закрыла глаза. Моя амнезия приводила меня в отчаяние.
Я просмотрела два альбома и увидела то, что видела в них и раньше. Однако теперь все то, что я видела, заставляло меня думать. Сомневаться — это уж слишком легко. Гораздо труднее сохранять голову холодной и принимать в расчет одни лишь веские доказательства. Моя жизнь была моей жизнью, и либо Вероника и в самом деле сумасшедшая, либо она меня с кем-то перепутала.
27
Лаура, это отец
Вероника заставила себя ждать. Мы договорились встретиться в хореографическом училище после окончания занятий, и мне пришлось прождать у входа довольно долго. Она приехала на такси и еще несколько минут разговаривала с водителем. Это был высокий худой мужчина в очках с тонкой металлической оправой. Он вышел из машины и стал что-то говорить Веронике. Несмотря на холодную погоду, он был в одной рубашке, без пиджака и куртки. Один раз он обратил свой взор туда, где стояла я, хотя и не посмотрел непосредственно на меня, а просто, разговаривая, скользнул взглядом. Если бы я знала, что это отец Вероники — а значит, и мой предполагаемый отец, — я обратила бы на него намного больше внимания. Или же, возможно, его присутствие меня так сильно смутило бы, что я, наоборот, не осмелилась бы на него даже взглянуть.
