Погода была дождливая, и дождь наигрывал приятную мелодию на крышах старого здания. Услышав, что по аллее приближается машина. Мелиса зажгла свет, прошла по залу и пересекла ротонду. Мозес услышал в отдалении ее голос, приветствовавший Тренхолмов, поправил дрова в камине и стоял в ожидании, когда муж и жена, благодаря своей молодости и приятным манерам казавшиеся безобидными, вошли в комнату. Мелиса подала сухое печенье, и после того как приехали Хау и Ван-Биберы, негромкие звуки их голосов приятно смешались о музыкой дождя. Потом Мозес услышал в дверях сиплый суровый голос Джустины:
— Что это значит. Мелиса?
— Ах, Джустина, — храбро сказала Мелиса. — Я думаю, вы знакомы со всеми.
— Может быть, я и знакома, — сказала Джустина, — но что они тут делают?
— Я пригласила их на коктейль, — ответила Мелиса.
— Это очень некстати. Особенно сегодня. Я сказала Джакомо, что он может снять и почистить ковры.
— Мы можем перейти в зимний сад, — робко предложила Мелиса.
— Сколько раз я тебе говорила, Мелиса, что не хочу, чтобы ты принимала гостей в зимнем саду!
— Я сейчас позову Джакомо, — сказал Мозес Джустине. — Погодите, я налью вам немного виски.
Мозес подал Джустине виски, она уселась на диван я принялась с обворожительной улыбкой разглядывать лишившихся дара речи гостей.
— Если ты настаиваешь, Мелиса, на том, чтобы приглашать сюда гостей, сказала она, — то я хочу, чтобы ты советовалась со мной. Если мы не будем осторожны, дом наполнится карманными ворами и бродягами.
Гости отступили к двери, и Мелиса проводила их в ротонду. Вернувшись в зал, она села на стул не рядом с Мозесом, а напротив своей опекунши. Мозес никогда не видел ее такой мрачной.
Дождь прекратился. У самого горизонта тяжелые тучи разорвалась, словно пронзенные копьем, и волна яркого света хлынула в образовавшуюся щель, разлилась по лужайке, проникла сквозь стеклянную дверь, озарив зал и лицо старой женщины. Сверкание сотни окон замка увидят за много миль. Монахини-урсулинки, наблюдатели за жизнью птиц, водители автомобилей и рыбаки будут любоваться зданием, как бы купающимся в пламени. Ощущая свет у себя на лице и сознавая, что он идет ей, Джустина улыбнулась своей самовлюбленнейшей улыбкой, сопровождая ее аристократическим взглядом, от которого весь мир казался увешанным зеркалами.
— Я делаю это только потому, что очень люблю тебя, Мелиса, — сказала она и стала шевелить пальцами, украшенными бриллиантами, изумрудами и стекляшками, любуясь их игрой в гаснущем свете.
Теперь в комнате настала тишина, как в форелевой заводи. Джустина как бы приманивала ложными обещаниями, а Мелиса наблюдала за ее тенью, падавшей сквозь воду на песчаное дно, пытаясь отыскать долю истины во вкрадчивых словах своей опекунши. Лицо Джустины блестело от румян, а брови сверкали от черной краски, и Мозесу казалось, что где-то сквозь maquillage [19] проступает облик старухи. Ее лицо скоро сморщится, она будет носить черные платья, голос станет надтреснутым, и она будет вязать одеяла и свитеры для своих внучат, вносить в дом розы перед заморозками и разговаривать преимущественно о друзьях и родственниках, покинувших этот мир.
— Этот дом — тяжелая обуза, — сказала Джустина, — и нет никого, кто бы помог мне нести ее. Я с радостью передала бы все тебе, Мелиса, по я знаю, что, если ты умрешь раньше Мозеса, он продаст его первому встречному.
— Обещаю не делать этого, — весело сказал Мозес.
— Ах, если б я могла быть уверенной в этом, — вздохнула Джустина. Потом она встала, все еще сияя, и подошла к своей воспитаннице. — Но пусть не останется между нами никакой неприязни, любимая, если даже я расстроила вашу маленькую вечеринку. Я предупреждала тебя относительно ковров, но ты никогда не отличалась сообразительностью. Мне ничего не стоило обвести тебя вокруг пальца.
— Я не потерплю этого, Джустина, — сказал Мозес.
— Не вмешивайтесь, Мозес.
— Мелиса — моя жена.
— Вы не первый ее муж и будете не последним, и у нее была сотня любовников.
— Вы злая, Джустина.
— Я злая, как вы говорите, и грубая, и невоспитанная, но, выйдя замуж за мистера Скаддона, я обнаружила, что могу обладать всеми этими пороками и еще худшими — и все равно найдется достаточно людей, готовых лизать мне пятки.
Затем она снова подарила его своей очаровательнейшей улыбкой, и он впервые понял, какой поистине могущественной женщиной была в лучшую пору своей жизни эта бывшая учительница танцев и как сильно напоминала она, изгнанница из опустевших герцогств в верхней части Пятой авеню и пыльных королевств с Риверсайд-Драйв, этакую рейнскую принцессу былых времен. Потом она нагнулась, поцеловала Мелису и, изящно ступая, вышла из комнаты.
Губы Мелисы были сжаты, словно она старалась сдержать гнев. Мозес быстро подошел к ней, думая, что сможет рассеять атмосферу катастрофы, которую старуха оставила после себя в комнате, но, когда он опустил руки на плечи Мелисы, она, изогнувшись, отстранилась.
— Хочешь еще чего-нибудь выпить?
— Да.
Он налил виски и положил кусочек льда в ее стакан.
— Пойдем наверх.
— Хорошо.
Она шла впереди — она не хотела, чтобы он был рядом. Неожиданная стычка испортила ее благодушное настроение, и она вздыхала, поднимаясь по лестнице. Стакан с виски она держала перед собой обеими руками, как будто это была чаша Грааля. Казалось, от нее веяло усталостью и мукой. У нее было милое обыкновение раздеваться на виду, но на этот вечер она ушла в ванную комнату и захлопнула дверь. Она появилась оттуда в тусклом сером платье, которого Мозес прежде никогда не видел, бесформенном и очень старом, судя по тому, что оно было изъедено молью. Ряд железных пуговиц, штампованных в виде корабликов с распущенными парусами, шел от узкого ворота до обвислого подола, и очертания ее талии и груди терялись в складках серой ткани. Она села за туалетный стол и сняла серьги, браслеты и жемчужное ожерелье, затем, отделив прядь волос, стала ее расчесывать.
Мозес теперь знал, что женщины могут принимать различные облики, что в исступлении любви они способны перевоплотиться в любого зверя и в любую земную красу — огонь, гроты, прелести сенокосной поры — и создать в вашем воображении ярчайший образ, подобный игре света на воде; его не пугало, что этот дар превращения мог быть использован для того, чтобы осуществлять корыстные и мелочные замыслы, направленные к самовозвеличению. Мозес пришел к выводу, что благоразумия ради следует всегда помнить о личинах, чаще всего принимаемых женщинами, которых он любил. Тогда он не будет застигнут врасплох, если любвеобильная женщина вдруг по причине, известной только ей самой, превратится в старую деву. Тогда он не подвергнется опасности потерять надежду, помогающую ему сохранять терпение, так как он убедился, что женщины, хотя и способны по желанию менять свой облик, не могут долго выдержать взятую на себя роль — если он будет терпеливо сносить фокусничанье, душевное расстройство или ложную скромность, от них вскоре не останется и следа. Сейчас он наблюдал перемены, происшедшие с его златокожей женой, пытаясь понять, что она изображала.
Она изображала целомудрие — злосчастное и неумолимое целомудрие. Она изображала несчастную старую деву. Она презрительно взглянула туда, где на полу лежала сброшенная им одежда, отводя в то же время взгляд от его голого тела.
— Я хочу, Мозес, чтобы ты научился подбирать за собой свои вещи, сказала она монотонным голосом, который был ему совершенно незнаком. В нем звучала деланная ласковость одинокой и терпеливой женщины, вынужденной из-за ухудшения денежных обстоятельств заботиться о грязном мальчике. Сделав все возможное, чтобы волосы ее стали гладкими, она встала и мелкими шажками направилась к двери.
— Я иду вниз.
— Подожди минуту, дорогая.
— Думаю, если я сейчас сойду вниз, то смогу помочь. Ведь у бедной прислуги так много работы.
Ее улыбка была сплошным лицемерием. Она выплыла из комнаты.
Решимость Мозеса претерпеть до конца этот грубый маскарад поставила его в довольно глупое положение, и, когда он одевался, его прежде нахмуренное лицо сияло притворным весельем. К полуночи ей надоест играть эту роль, подумал он, а до тех пор с удовлетворением его желания придется подождать: но он не переставал его испытывать, это ощущение полноты и силы, ставшее еще более острым при электрическом свете. Спустившись в зал, он заметил, что бутылки, по неосторожности оставленные там, были присвоены Джустиной, и понял, что больше никогда их не увидит. Он выпил бокал плохого хереса и закусил арахисом. Мелиса стояла среди лимонных деревьев, обрывая сухие листья. Казалось, она вздыхала даже за этим занятием. Теперь она была бедной родственницей, невзрачной личностью, которая не призвана играть большую роль в жизни и философски удовлетворяется мелочами. Закончив приведение в порядок лимонных деревьев, она взяла со стола пепельницу и нарочитым жестом высыпала ее содержимое в камин. Когда прозвенел колокол, она подкатила кресло генерала к двери, предварительно нежно закутав его ноги пледом, а за столом едва притронулась к еде и разговаривала о больнице для собак и кошек.
