Скажи мне!.. Он схватил ее за плечи. Она извернулась, вырвалась. Как от тебя пахнет табаком. И от тебя тоже. Ты-то не курил там моих родных сигарет. А ты?!.. хорош гусь. Ты целовал там, в своих бордельных Парижах и безумных Нью-Йорках, других женщин, и может, они тоже пахли табаком, как паровозы, ведь сейчас все женщины курят, это от Войны, наверно, от горя и тьмы. Ты крутила с офицером?! С капитаном Серебряковым, Юргенс. Она отвернулась. Черную, синюю прядь трепал ветер. Серьга горела красным золотом в ухе. Ему захотелось вырвать эту серьгу с мясом, скусить ее зубами. Он так сейчас ненавидел ее. Он так любил ее. Он никогда больше не будет иметь эту женщину. Плевал он. Но ведь она была его. И он любил ее. И это не забывается так быстро, как хотелось бы. Жалкое человечье тело. Оно помнит все лучше, чем какая-то там сусальная золотая душа.
Он опять схватил ее, повернул к себе. Стой! Собака. Ты собака. Так поступают только собаки. Случаются с кем попало. Вяжутся с разными псами. Мы же не псы. Мы люди, Кармела. Она прищурилась, обожгла его черным кипятком глаз. Да, мы люди. И ты, живой человек, укатил неизвестно куда. Я отправляла тебя с вещмешком, полным разного добра. Ты все съел по дороге… а дорога растянулась на годы. Я же женщина. Я не могу ждать годами мужчину, который ушел в никуда. Я же сказал тебе, что вернусь! Так я тебе и поверила.
Ты просто не умеешь ждать. Ты не сумела дождаться. Ты не любила меня.
Ты не любила меня никогда.
Он впился в нее глазами. Потом губами – в ее губы. Губы, найдя друг друга, узнали друг друга. Через миг она оторвала свои губы от его, плюнула, отпихнула его от себя, упершись кулаками в его грудь. Пусти! Я люблю другого человека! И со мной… уже не можешь?!.. Уже не могу. Прости.
Услыхав это «прости», он согнулся, скорчился. Мука. Какая мука. Уж лучше бы он подорвался на мине. Лучше б его убили в бою. Лучше бы он умер тогда… на дне пропасти. Разбил бы висок о скалу. Плохо ты сбрасывала меня в пропасть, Кармела. Гляди, какой я крепкий. Я выжил. А ты?! Выживешь ли ты?!
Он выхватил из-за пояса нож. На сей раз я тебя точно убью.
Кривая улыбка перекосила его рот, и женщина увидала, как же на его лице было много шрамов, как оно все бугрилось и вздувалось грубыми полосами, рваными швами, силками разрезов, и старых и свежих, Бог его метил крепко, избрав мишенью для мет его лицо, его лик – его святой, грешный лик, да ведь это не с живых людей богомазы раньше в церквах образа малевали, а с мертвых, уже на войне убитых, – а раньше была Зимняя Война, Кармела, а?!.. ну конечно, была, как же ей не быть, она была всегда. Куда ты?! Стой. Не уйдешь. Он уцепил ее за запястье. Да я и не убегу от тебя. Еще чего. Давай. Убивай меня. Герой. Герой Зимней Войны. Свою бабу, приревновав, убил. Ну, убей. Моя кровь навсегда на тебе будет.
Черный Ангел, ревя моторами, пролетел над ними. Юргенс держал нож перед лицом женщины. Люби меня! Я больше никогда тебя не полюблю. Любовь не вымолишь. Не купишь. Любовь не слепишь из глины, как горшок. Любовь не убьешь. Ты убьешь меня – а моя любовь останется. Моя любовь к тебе, умершая, мертвая. Моя любовь к нему – живая и настоящая.
Он упал на колени перед ней.
Ты молишь меня… как Богородицу?!..
Тулупчик распахнулся, юбчонка была коротка, кокетливо подшита ею, и он увидел снова ее ноги – ее смуглые, длинные ноги, она обвивала его ими, когда они на табачных пахучих мешках сплетались, целовались, кричали и стонали. И эти ноги обнимали другого. И эти губы другой брал и высасывал, как дольку апельсина. Несчастная барменша. Коньячная наливалка. Он уткнулся головой в ее живот. Нож блеснул в его отведенной вбок руке. Он вдохнул глубоко, как табачный дым, терпкий овечий запах тулупчика – мездры, влажных завитков шерсти; запах женщины, пробившийся сквозь овечий дух – соленый и винный, кружащий голову. У него так давно не было женщины. Он прилетел… когда он прилетел?! Откуда?!
Пошел прочь! Это кричит она. Он слышит ее крик. У него заложило уши. Он оглох. Как тетерев на току. Он дурак. Она любит другого. Если ты хочешь, ты завтра же можешь погибнуть в бою. Враг подтягивает наземные войска к Хамар-Дабану поближе. Как пахнет сухой полынью. Она прорастает сквозь снег. Сквозь чешую льда.
Стоя перед ней на коленях, он размахнулся и всадил нож ей под ребро, слева. Северный складной нож, ручной работы. Он всегда носил его с собой. Он был с ним, у него в кармане, за пазухой, за поясом, везде – в Париже, в Нью-Йорке, в Стокгольме. Старая Европа. Старая задница. Ты не отняла у него драгоценное оружье. Ты еще поскачешь, задница, на полях Зимней Войны. Россия вместе со всем диким необъятным Востоком тебе покажут.
Он ударил ножом в старую Европу. В милую Кармелу. Она осмелилась полюбить другого. Не его. А его женщины!…й с ними, с его женщинами…й с ними. Ему нужна она. Здесь и теперь. Теперь или никогда.
Но ты же убил ее. Ты убил женщину. Что теперь с тобой будет.
Он глядел как во сне, как она вскрикивает, падает, заваливается на бок. Он выдернул нож из раны, рукоять была еще зажата у него в кулаке. Он швырнул нож. Нож улетел далеко, зазвенел по камням. Кровь окрасила алым гимнастерку, брызнула на мех тулупа, на овечьи завитки. Далеко, в горах, разорвался снаряд. Заухали зенитки. Война жила обычной жизнью. На Войне нельзя было мужчине убивать женщину из-за любви. Из-за какой-то там любви, которая уже кончилась.
Женщина падала на замерзшую, заснеженную землю, расширив глаза, открыв рот в крике, уже беззвучном. Из ее горла доносился хрип. Он видел, как она хватается рукой за рану, пытается зажать ее, заткнуть, и красные ручьи текут у нее между пальцев, из-под ладони. Милая!.. любимая… Ты всегда просила меня сказать это. Я убил свою женщину, изменившую мне. Я гляжу, как она умирает.
Из-за гладкого гранитного валуна, припорошенного снегом, выскочил офицер. Чистый, выбритый, волосы серебрятся, весь блестит, как начищенный самовар – блестит ременная пряжка, звездочки на погонах. Блестят сумасшествием и тоской глубоко запавшие в череп глаза. Серебряков!
– Серебряков, – сказал Юргенс сухо и глухо, продолжая стоять на коленях, – я Кармелу убил.
Так буднично, просто он это сказал.
Капитан ринулся к лежащей на камнях женщине. Подхватил ее на руки. Вот другой держит ее на руках, не я. Вот другой целует мертвое лицо. Не я. Эй, другие мои женщины! Где вы! Молчите. Я сам молчу. Капитан сейчас вынет из кобуры револьвер и расстреляет меня в упор. Я и пикнуть не успею. И будет прав.
Капитан сел, с женщиной на руках, на землю, прислонился спиной к огромному гранитному лбу и заплакал. Он плакал горячо и щедро, не утирая слез, кусая губы, касаясь мокрым лбом мертвого возлюбленного лба. Как проста и жестока жизнь. Как непререкаема смерть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
