Постановление по созданию долговременных орбитальных станций в нужной нам редакции вышло 9 февраля 1970 года.
По этому поводу, собрав трех своих заместителей, одиннадцать подчиненных мне начальников отделов и их заместителей, я начал свое выступление так: «Михаил Зощенко писал, что одни попадают в баню случайно, другие — под давлением окружающих. Мы до сих пор имели планы случайно-стихийные, идущие снизу. Теперь под давлением окружающих мы должны париться организованно по многолетнему, вероятно пятилетнему, плану, но первая долговременная орбитальная станция через год должна летать».
До чего же близки мне были эти разные люди! Все они уже были опалены полигонным солнцем, прошли через многочисленные производственные авралы, имели и выговоры и награды, но не потеряли чувства юмора, оптимизма и веры в свои силы. С каждым из этих людей можно было идти в разведку.
5 мая 1970 года Афанасьев с Литвиновым и Керимовым снова приехали к нам в ЦКБЭМ посоветоваться по поводу планов. После иронических замечаний в адрес пятилетних планов итогом совещания стало наше незапланированное заявление: «И ДОС сделаем!» Но министр высказался по поводу лунной программы.
— Обстановка вокруг Н1-Л3 сильно осложнилась, — сказал он. — Я долго и обстоятельно разговаривал с Келдышем. Он считает, что с точки зрения большой науки высадка одного человека на Луну не интересна. Это вопрос техники и инженерных решений, фундаментальных результатов мы не получим. Я пытался возражать и доказывал, что всякая экспедиция на Луну — это большая наука. К сожалению, каждый остался при своем мнении. Чтобы поставить флаг и взять грунт, взвод космонавтов не нужен. Нам надо определиться, сколько человек мы высаживаем на Луну.
Я ходил советоваться к Рябикову. Задал вопрос: «Может быть, не стоит выходить с предложением о посадке одного человека на Луну?» Он ответил, что отказа от высадки на Луну в Политбюро никто не поймет. Надо, чтобы советский человек на Луну ступил. Это теперь уже вопрос не науки, а большой политики. Эту операцию надо вьполнить, по его мнению, в интересах отработки носителя. Как видите, все сходится к тому, что нельзя бросать Н1-Л3. Каким же образом мы гарантируем надежность всей этой операции? Вот что меня больше всего беспокоит. Американцы даже своей аварией на «Аполлоне-13» нас подвели. Устинов приказал доложить результаты проработки состояния надежности проекта Н1-Л3 по опыту «Аполлона-13». ЦНИИМаш утверждает, что при аналогичной ситуации мы вернуть людей на Землю не способны. Что же, так и прикажете докладывать Устинову? После взрыва H1 № 5Л у членов Политбюро была разная реакция. Брежнев спросил: «Живы все? Ну, слава Богу! Хотя мало радостного вы нам сообщили, что дальше делать — подумайте!» Косыгин упрекал: «Что же вы, не разобравшись, снова пошли на такой риск? Как же так? Кто это у вас там решает? Еще раз просмотрите этапность отработки». Я понимаю, Косыгин эти вопросы не определяет, но считаться с ним нужно. Остальные члены Политбюро промолчали. Там тоже, поймите это, каждый имеет своего советчика.
Н1-Л3М вызывает разные мнения. Если настаивать на водороде, то надо решать вопрос о его хранении. На испарении мы рискуем терять один кубометр в сутки. Когда я заикнулся о строительстве еще двух стартов на случай программы Л3М, это в Госплане и Минфине вызвало улыбки: «Вы, что, хотите еще два старта взорвать?» По-моему, для Л3М в пятилетнем плане может быть предусмотрен только эскизный проект. Нужен ли новый носитель с водородом? Вы должны поставить задачу и объяснить, зачем.
Мое мнение: надо запланировать высадку на 1973 год — это дает нам три-три с половиной года. Келдыш требует включить в пятилетку полеты H1 к Марсу, разработку новых направлений по энергетике. Ядерные двигатели, мощные установки для использования энергии Солнца — это очень заманчиво, но где мы на все это найдем средства?
Мы еще раз рассматривали проблемы орбитальных станций. ДОС и «Алмаз» — очень близкие станции и по конструкции, и по назначению. Надо еще включить в план, если вас послушать, многоцелевую станцию на базе H1.
Вы сами выдвинули решение по МОК-Н1. Это орбитальная станция для нового космического оружия на 70-80 тонн. Что с ней делать? Если планировать запуск, то на какой год?
Есть решение ВПК по этому поводу, ему уже два года. Раньше чем войну в космосе затевать, нам надо на Земле американцев догнать. Мы все еще сильно отстаем по количеству ракет в шахтах и на подводных лодках. Вот куда сейчас основные средства уходят. На обеспечение военно-технического могущества государства Госплан и Минфин будут планировать на следующую пятилетку огромные средства. На НИОКР планируют 9,4 миллиарда рублей плюс 3,3 миллиарда только на капитальное строительство, из них 2,1 миллиарда рублей только на экспериментальные установки. И это все без расходов Минсредмаша. Там у атомщиков свой счет. Его никто не знает.
А вот спутник непосредственно телевизионного вещания, по нашим данным, в США к 1975 году будет. Почему мы над этим не работаем? Вам необходимо быстрее разобраться с орбитальными кораблями. Я чувствую, что мы скоро запутаемся: 7К-ОК, 7К-ВИ, 7К-С, 7К-Т — и что там еще Василий Павлович нам предложит? — Афанасьев сделал паузу, просматривая свои записи. Нашел самое больное для H1 место:
— Келдыш мне снова напомнил про огневые технологические испытания. Ему представили справку, что американские двигатели для «Сатурна» три раза проходят огневые испытания и после прожогов в блоке без переборки идут в полет. А вы с Кузнецовым ни одного не допускаете. Что прикажете мне отвечать? Мне Дементьев обещал, что Кузнецов тоже начнет разработку многоразовых двигателей. Так, может быть, подождем? Не будем спешить с H1, пойдем «наверх» покаемся и попросим отложить полет на Луну? Я только боюсь, что после этого совсем закроют Н1. Помяните мое слово.
Этот спокойный разговор был еще одним поводом для размышлений. Только в июле 1970 года Кузнецов в ОКБ-276 начал разработку двигателей для H1 в многоразовом исполнении с большим запасом по ресурсу. Эта работа не афишировалась во избежание вопроса: а как быть сейчас?
В начале 1970 года было еще не поздно остановить летные испытания H1 со старыми двигателями. Через три года действительно появились новые, настолько надежные двигатели, что ими теперь, спустя четверть века, восхищаются американцы, пожелавшие их приобрести для установки на свои ракеты-носители.
Однако тогда казалось недопустимым, что с новыми двигателями продолжение летных испытаний H1 могло возобновиться не ранее конца 1973 года.
На перерыв в летных испытаниях в три с половиной года не осмелился ни Келдыш, ни Афанасьев, ни Мишин, ни Кузнецов. Только их совместное, согласованное с военными выступление, мотивированное необходимостью применения новых двигателей и перспективными предложениями по новой системе Л3М, могло остановить сползание H1 к окончательному провалу. Всеми овладело некое стадное чувство. Все: от рабочего-монтажника в большом МИКе и до министра — неслись как табун лошадей, в котором задние неминуемо столкнут в пропасть тех, кто впереди.
Люди, создававшие космонавтику, составляли очень тонкий слой советского общества. Если бы у них, разбросанных по разным КБ и заводам, главкам, министерствам, полигонам и даже отделам ЦК, возникло некое общее понимание ситуации, сформировалось общее представление о действительности, общая солидарность, снимающая психологическое давление высшего политического руководства, то история космонавтики могла бы пойти по-другому. Идеология борьбы «за план» пронизывала все формы общественной жизни. Постановления ЦК КПСС и Совета Министров не подлежали критике. Впрочем, это касалось не только космонавтики.
После снятия цензурных ограничений на публикации по истории ракетной техники и космонавтики при описании тех или иных разработок стали ссылаться на дату и номер соответствующего постановления ЦК КПСС и правительства.
На выпуск постановлений о начале новых работ во времена Сталина затрачивалось несколько дней, а большей частью часов. Решение принималось у него в кабинете Сталиным лично после доклада им же вызванных лиц. Если он одобрял, видоизменял, дополнял или отклонял, в любом случае это было окончательное решение, которое в считанные часы размножалось и рассылалось ответственным за исполнение.
Постсталинский государственный аппарат постепенно начал обретать некоторые черты демократизма. Хрущев допускал значительно более свободное обсуждение. Исчез сковывавший ранее страх, но окончательное решение без одобрения Хрущева не могло быть принято. Ему, так же как и Сталину, аппарат не рисковал подсовывать на подпись угодную ему, аппарату, бумагу. Обсуждения и дискуссии заканчивались только при его личном участии.
В постхрущевские времена процесс бюрократизации аппарата развивался быстро и на согласование текста постановления, сбор необходимых виз иногда уходили месяцы.
