Он собрал свои инструменты, еще раз посмотрел в окно и повторил:
— Хотел бы я быть голубем!
Из сборника «Хлеб для пичужек» (1974)
Соотечественник
Старый кельнер сложил газету и, положив ее на стойку маленького амстердамского бара, сказал:
— Все повторяется. Карточки. Нужда. Все.
Я кивнул в знак согласия. Кельнер был уже в том возрасте, когда человек мудреет, но у него было полное, простоватое лицо человека, для которого в этой жизни существует одна-единственная загадка: куда его жена прячет деньги на хозяйственные расходы.
— Карточки введут наверняка. Хоть оккупации нет, и то слава богу, — продолжал он. — Ох уж эта оккупация… До сих пор о ней частенько говорят. Даже слишком. В те годы кто поумней вовремя удрали в Англию, играли там в солдатиков. Словно это было так уж необходимо. Мы-то здесь, в Нидерландах, собственно говоря, и не думали жаловаться. Я имею в виду наше заведение. Правда, то одного недоставало, то другого, но перебиться было можно. В нашем заведении, конечно. Я здорово зарабатывал. Денег у меня всегда имелось в избытке.
Он сделал лихой жест, означающий «хватай», а глаза его при воспоминании о «добром старом времени» затуманились нежностью.
— И посмеялись мы вдоволь, в войну-то, — произнес он с удовольствием. — Тогда к нам заходило много немцев.
Они всегда заказывали пиво с можжевеловой. С прицепом, как мы теперь говорим. А на закуску груши. Ну вот. однажды днем смотрю — идет вдоль канала молоденький солдатик, у нас он раньше никогда не бывал. Я стоял, как сейчас, около буфета и видел в окно, как он остановил на улице девушку, прямо возле наших дверей, и отнял у нее велосипед. Реквизировал в свою пользу, вы же знаете, эти парни частенько так поступали. Девушка, конечно, возмущалась. Но он взял велосипед за раму и внес его в кафе.
Парень был деляга до мозга костей, такой на чем хошь заработает, даже на всемирном потопе: достанет пару лодчонок и начнет за перевоз бешеные деньги драть.
Потом солдат и говорит мне по-немецки: мол, убери велосипед. Ну ладно, швырнул я его в чулан позади бара. Солдат сел у стойки и давай хлестать. Рюмашку за рюмашкой, рюмашку за рюмашкой… Пойло-то, ясное дело, с черного рынка. Пять гульденов рюмочка. А он знай себе дует как заведенный. И ни глотка пива. Тяжелый случай. Ну, я наливаю. Стою и под шумок стараюсь всучить ему контрабандный товарец, я ведь много общался с мофами и знал, что у этих парней денег куры не клюют, а на дефиците всегда можно заработать, вот, к примеру, как сейчас на бензине. Вдруг слышу — кто-то стучит. Иду к задней двери (у нас был черный ход), а там стоит бабенка с того велосипеда. «Менеер, — говорит, — на моем велосипеде очень красивая фара, не могли бы вы ее снять?» Надо сказать, бабенка была прехорошенькая. А я молодой был тогда, можете себе представить? Словом, отвинтил я эту фару и отдал ей. В конце концов, все мы люди и должны помогать друг другу, верно? Ну а потом… она за это меня поцеловала. Немец тем временем сидел за стойкой и вопил: «Шнапсу, шнапсу». Я быстро вернулся и налил ему еще пару рюмок…
Старик поднял бутылку из ведерка со льдом, полюбовался и опустил ее обратно.
— Немного погодя опять: стук-стук. Снова та бабенка. Спрашивает, нельзя ли ей забрать и багажник. Ну я и багажник отвинтил. А солдат все орет: «Шнапсу, шнапсу». Снова бегу назад, наливаю — пять-то гульденов на дороге не валяются. Верите ли, менеер, она еще трижды приходила, и я ей все отдал, что можно было отвинтить. И каждый раз получал поцелуйчик, н-да…
Он подмигнул мне. Дескать, рассказ бывалого человека.
— Ну а дальше немец вроде заплакал. «Мутти… Мутти», — кричит сквозь слезы. Это он про свою мать. Мальчишка совсем, что с него возьмешь? Да и в бутылке не одна только водка, но и слезы. Пусть, думаю, скулит. Это ничего. Потом он вдруг встал, расплатился и, шатаясь, направился к двери. «А как же велосипед?» — говорю. Я всегда веду дела честно, это мой принцип. Но он только рукой махнул: мол, не нужен он мне — и ушел. Такая вот история. На следующий день я загнал велосипед одному из клиентов за три сотни. Он потом сколько лет на этой машине ездил. Честно говоря, я пожалел, что «раздел» велик по просьбе той бабенки. А то бы взял за него не меньше четырехсот. Ну да все не схватишь…
Вот вам и соотечественник.
Можно не сомневаться: если нас оккупируют марсиане, этот своего не упустит.
Из сборника «Не вмешивайся» (1978)
Туда, где ничего нет
Под ласковым солнышком рынок на Линденграхт выглядел празднично: толпы народу, веселый шум. Ведь чем дальше вперед уносят прогресс и размах неуклюжие ноги роботов, тем сильнее тянет нас к бесхитростным созданиям прошлого. К их числу относится и существующий с незапамятных времен рынок.
Я без всякой цели бродил среди палаток. Торговцы на все лады расхваливали свой товар, и голоса их сливались в причудливом хоре с преобладанием басов. Спешить мне было некуда, и я прямо-таки блаженствовал.
В конце Линденграхт, где заканчивался и рынок, я остановился у края тротуара. Куда теперь? Пройтись еще вдоль прилавков? Пожилая женщина с тяжелой хозяйстве ной сумкой пересекла улицу и подошла ко мне.
— Тоже забрели посмотреть на наш район, менеер? — спросила она.
Она была ниже меня ростом и старше. Но голубые глаза были ясными, почти девичьими.
— Да вот… рынок… — ответил я. — На рынке всегда интересно. Она кивнула. Однако не вполне согласно.
— Я помню этот рынок с давних времен. Видите ли, я родилась здесь неподалеку.
Настал мой черед кивнуть. И выждать время. Ведь она явно намеревалась добавить еще что-то. В местах, где прошли мои детские годы, я бы тоже разговорился.
— Много лет назад у моего мужа была здесь маленькая пекарня, — продолжала она. — Рынок тогда уже был. И торговали на нем в основном евреи. Они приходили к нам за булками. Я резала булки пополам, а они тут же, в лавке, намазывали их маслом и делали бутерброды с тем, что прихватили из дома. Да, вот как было в те годы.
Она улыбнулась и добавила:
— И в этом таилась какая-то прелесть.
Я вновь кивнул, ясно представляя себе, как тут все было.
— Я часто вспоминаю тех людей, — сказала она без всякого пафоса. — Дня не проходит, чтобы я о них не вспомнила.
Она поставила свою сумку на тротуар.
— Рядом с нами жил еврей-портной. Он один понял, какие тяжкие времена наступают.
Глаза ее затуманились слезами.
— Каким же это образом? — спросил я, помолчав.
— Не знаю, — ответила она. — Но незадолго до войны он сказал мне: «Мадам, я уеду отсюда. В Англию. Здесь все идет не так, как надо». И уехал. Он был одинок, и ему не надо было советоваться с женой. Правда, здесь жили его отец и старший брат, и он пытался убедить их уехать вместе с ним, но отец был очень стар, а брат сказал ему: «Они нас не тронут». И он уехал один. Сорвался сломя голову. Ничего не взял с собой. Даже кастрюля с едой осталась на плите. К счастью, газ он выключил. Да, он видел, что приближалось. После войны я шла как-то по Палейс-страат и встретила его. Он сказал мне: «Я остался в живых, мадам. Я-то жив. А моего отца и брата уже нет. Я самый младший в семье — и уцелел. Если бы они тогда меня послушались». Выглядел он хорошо. Совсем не изменился.
Она подняла сумку. И смущенно произнесла: — А мы потеряли нашего единственного сына на Ваалсдорпервлакте.
Эту фразу она выдавила из себя с трудом. Я не знал, что ответить. За нашими спинами шумел рынок.
— Да, мы все прошли через это, — сказала она. — И простить такое нельзя. Хотя прошло уже так много лет.
Она строго посмотрела на меня и добавила:
— Что я до сих пор всегда делаю, когда немцы спрашивают у меня дорогу, так это посылаю их не в ту сторону. До сих пор. Всегда. Вот, например, позавчера. Тут, неподалеку. Подходит ко мне этакая упитанная парочка и интересуется, где бы они могли пообедать. Им, видите ли, хочется вкусно пообедать. Я им и говорю: «Идите вон в ту сторону». И показываю рукой. Не туда, где рестораны, а совсем наоборот, понимаете? — Она лукаво улыбнулась. — Вы-то знаете, менеер в той стороне ничего нет.
Выводы
Когда я в одном из провинциальных городков выбрался на вокзальный перрон, амстердамский поезд уже отошел. «Проворонил» — так говорили раньше комментаторы о. вратарях, но сейчас этот термин не в ходу. Из расписания я узнал, что следующий поезд отправится через полчаса. На перроне свирепствовал осенний ветер, и я счел за благо скоротать время в ресторане за чашечкой кофе. На столике, за который я сел, лежала карточка с отпечатанным на машинке напыщенным объявлением, что здесь проводится «Староголландский фестиваль лакомок», а в стеклянной посудине на буфете доживали свой век два тоненьких бутерброда с сосисками. У старого официанта сил хватало, только чтобы смотреть в окно. Хотя в ресторане было довольно много посетителей, он стоял сложа руки, а что кто-то жестом подзывает его, брюзгливо заметив, ворчал:
