Но ведь об этом знают немногие. А на новом месте работы — почти никто. С Медоваровым поступили жестче. За нарушение несколько иных моральных принципов (подробно об этом мог бы рассказать Багрецов, когда, по вине Медоварова чуть было не погибла изобретенная Вадимом радиостанция) Толь Толич был освобожден от должности помощника начальника института, ему вынесли партийный выговор и отпустили на все четыре стороны. Пусть сам устраивается.
— Дело дрянь, — заключил Литовцев, выслушав покаянную речь Толь Толича. Но попробуем иной ход. Бросим тебя, как у нас принято говорить, на производство. Постарайся, так сказать, своим самоотверженным трудом снять выговор. Пойдешь по линии местной промышленности. Ташкент тебя устраивает?
В Ташкенте, по совету Литовцева, Толь Толич работал на два фронта: кроме руководства фабрикой «Полимер» читал еще лекции в каком-то кооперативном или торговом техникуме. Потом, пользуясь связями Литовцева — а он во время войны защищал кандидатскую диссертацию в Ташкенте, — пошел по его стопам и странными, неведомыми путями получил степень кандидата педагогических наук. Говорят, что Толь Толич защищал диссертацию на тему о методе преподавания бухгалтерского учета в системе торгового ученичества или что-то вроде этого.
— Нон схоле, сэд вите дисмус, — напутствовал своего друга Литовцев: «Учимся не для школы, а для жизни». Теперь со степенью у тебя и жизнь будет другая, — так по-своему повернул он смысл поговорки. — Не пропадешь. Вытащим.
И вытащил, но, конечно, чужими руками.
Валентин Игнатьевич не оставит после себя серьезных научных трудов, так же как и «эпистолярного наследства». Писем он почти не писал, не давал никаких рекомендаций, избегал письменных просьб, характеристик. Зачем, когда можно встретиться с человеком с глазу на глаз и так, небрежно, между прочим, сказать, что существует-де на белом свете мало знакомый Литовцеву опытный и преданный работник по фамилии Медоваров, пострадавший от клеветы. «Всякое бывало. Недаром сейчас многие реабилитированы». Потом можно вздохнуть и перейти к другому разговору, представляющему общественный, а иногда и личный интерес для человека, могущего повлиять на судьбу невинной жертвы.
Впрочем, что нам до судьбы Медоварова? Ведь сейчас «Унион» поднимается на огромную высоту, где человеку грозит смерть. И человек этот — Тимофей Бабкин. Мы еще не знаем, где сейчас Багрецов. Об этом, конечно, узнаем, но вряд ли кому-нибудь станет известным, как без всякой техники некий изобретатель «космической брони» пробовал управлять «Унионом». Он добился того, что задержали полет до тех пор, пока не поставили окошки из этой брони. (Разве можно возражать против испытаний синтетических материалов?) Он дергал за ниточки марионетку Толь Толича, и тот покорно выполнял его приказания, уверенный, что это необходимо для реализации ценнейшего изобретения.
Да и сам Литовцев часто успокаивал себя могущественным словом «изобретатель». Всегда и всюду изобретателям приходилось бороться за свою идею. Современники обычно ее не понимали, а потому гибли на корню великие открытия и изобретения. Кто знает, не родилась ли «космическая броня» преждевременно? Может быть, только потомки ее оценят. Но это никак не устраивало Валентина Игнатьевича. Он должен привлечь к своему изобретению общественное внимание. Пожалуй, даже хорошо, что он не работает в секретной организации. Тогда бы о «космической броне» не писали ни строчки.
И Валентин Игнатьевич, рассчитывая на «помощь общественности», вступил на путь борьбы за «технический прогресс».
Вспомните «таинственные звонки». Толь Толич испугался катастрофы и задерживал подъем «Униона», но по телефонным нитям протиснулся властный голос Литовцева: «В высших инстанциях настаивают на скорейших испытаниях иллюминаторов — таковы сегодняшние обстоятельства». Никто, конечно, не настаивал, и ларчик открывался просто: готовилась большая статья о работах Литовцева, и надо, чтобы в ней было упомянуто о последних практических испытаниях «космической брони».
Необходимо это сделать до подписания номера журнала к печати.
Небывалая вспышка космических лучей. Навстречу им должен лететь «Унион». Но Медоваров не согласовал этого вопроса с Литовцевым. Мало ли что может случиться с иллюминаторами? Лопнут от разницы давлений, потрескаются.
Срочно позвонил на дачу, но Валентин Игнатьевич изволили гулять. Только после ответного звонка выяснилось, что иллюминаторам эти беды не грозят и «Унион» может следовать по пути, намеченному Набатниковым.
Телефонные переговоры были тщательно законспирированы, а поэтому даже если бы их случайно услышали люди, заинтересованные в полете «Униона», то все равно бы не догадались, о чем идет речь: пустая обывательская болтовня.
Добившись согласия Набатникова на продолжение высотных испытаний «Униона», Толь Толич, поспешил похвастаться Валентину Игнатьевичу.
Заказал междугородный разговор и на вопрос телефонистки, кого вызвать, ответил обычно: «Кто подойдет».
Подошла жена Валентина Игнатьевича.
— Приветствую вас категорически, — весело, с хохотком начал Толь Толич. Не узнаете? Ваш постоянный вздыхатель… Какой? А разве другие есть? Не потерплю… Ах, золотко мое, попросите, пожалуйста, хозяина, мы с ним выясним это дело. — И когда отозвался Литовцев, Толь Толич на всякий случай не стал называть его по имени. — Хозяин, а хозяин, что же это у вас в доме творится?.. У меня? Лучше некуда. По просьбе многочисленных зрителей игра продолжается. Мяч в воздухе… Да, да, на очень высоком уровне…
Потом он осведомился насчет здоровья, передал приветы, говорил о погоде и наконец вспомнил о Троянском коне.
— Что за штука такая? Здешний хозяин смеется, что я ему Троянского коня подсудобил. Почему нехорошо?.. Вылезли оттуда и подожгли? Ничего себе!.. Открыли своим ворота? Выходит, что мои ребята поджигатели? Очень мило.
Толь Толич рассеянно положил трубку.
— Интересно, кто еще об этом слышал?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Разве можно ненавидеть животных? При данных обстоятельствах это простительно, с чем, вероятно, согласится и читатель. Здесь впервые появляется еще один персонаж — «Яшка-гипертоник». От него тоже кое-что зависит, но об этом вы узнаете позже.
Окошко в полу кабины светлело. Вкрадчиво и незаметно вползало утро мертвое утро, без птичьего гомона, злобно молчаливое, а вместе с ним в сознание Тимофея вползала упрямая, скользкая мысль: неужели это его последнее утро? Там, наверху, куда он летит, — пустота и смертельный холод.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
